Когда я поворачиваюсь обратно, Фрэнки разинула рот и широко распахнула глаза.
— Видишь, — говорю я ей, перемахнув через бортик и усевшись на скамейку. — Я же сказал, что буду осторожен.
Глава 16. Фрэнки
Плейлист: Billie Eilish, Khalid — Lovely
После игры Рен отпросился от ужина с командой. Роб намекнул, что это якобы из-за знатной головной боли, но у меня есть подозрение, что отсутствие Рена скорее связано с тем, что случилось, когда 27-й кинулся на Рена и сам нажрался льда.
Мне не стоит этого делать, но я всё равно иду по мягкому ковру в коридоре отеля прямиком к номеру Рена. Он всегда занимает соседний со мной номер, и это сводит с ума. Каждый раз я слышу, как он включает душ, открывает и закрывает ящики комода (ибо Рен из тех парней, которые аккуратно распаковывают чемодан, даже если остановились в номере всего на две ночи), и я пытаюсь не представлять, как он ходит по номеру в своём обнажённом величии, с молотом викинга между ног, с которым я теперь поразительно знакома после йоги и злоключений с полотенцами.
Тихонько постучав, я жду. Рен открывает дверь и щурится. Он прижимает к голове большой пакет со льдом и как будто нетвёрдо держится на ногах.
— Откуда мне было знать, что у этого парня всего одно яичко? — бормочет Рен.
Я пожимаю плечами.
— Ты не мог знать. Просто неудачное совпадение. Но нельзя сказать, что он этого не заслужил.
Повернувшись, Рен оставляет дверь открытой, возвращается к постели и плюхается на неё со стоном.
— Это было всего лишь импровизированное ругательство Эпохи Возрождения. Просто кучка старинных слов, собранных в словосочетание.
— Одним из этих слов было «евнух», — выразительно произношу я.
Рен взмахивает ладонью в жесте «и что?».
— Я уже десять лет матерю хоккеистов, используя куда более паршивые фразочки из Шекспира, и это ни разу не создавало проблем, — Рен вздыхает и кажется измождённым. — Мне надо как-то выпустить раздражение. Я не дерусь. Я не ведусь на провокации. Я не говорю гадкие вещи про их матерей и не оскорбляю их гомофобными фразами. Елизаветинские ругательства — это мой способ сохранить немножко достоинства.
Вот такое не каждый день услышишь. Я испытываю абсурдное желание сплющить его щёки ладонями и зацеловать Рена за то очаровательное занудство, что слетает с его языка. Вместо этого я довольствуюсь тем, что закрываю за собой дверь и аккуратно опускаюсь на край его кровати.
— Что ж, — я похлопываю его по ладони. — Я понимаю, ты винишь себя из-за того, что назвал евнухом парня с одним яичком, но он — говнюк с одним яичком. Он нацелился на тебя и намеренно задирал, Рен. Ты просто дал отпор, и ты даже не планировал ответить таким метким ударом.
Рен слегка сдвигает пакет со льдом по лбу и ничего не говорит.
— Можно мне кое-что спросить?
Он поворачивает голову на подушке и смотрит мне в глаза.
— Да.
— Почему ты решил профессионально заниматься видом спорта, который, можно сказать, наиболее терпимо относится и даже поощряет враждебность и агрессию, тогда как ты явно неагрессивный человек?
— Игра не сводится только к этому, — говорит он как будто про себя. — Мне нравится красота этого вида спорта. Грация и координация, командные усилия в хоккее. Я просто решил не принимать самые жестокие его аспекты.
— И тебе кажется, будто сегодня ты опустился до его уровня.
— Я не хотел, — тихо говорит он. — Я испытал облегчение из-за того, что он не разбил мне лицо, но опять-таки, я почувствовал себя ужасно, когда увидел, как он врезался в бортик и упал на лёд. Я знаю, он сам напросился, я понимаю, что по некой кармической справедливости он даже заслужил, но…
Рен тяжело вздыхает, закрыв глаза.
— Не знаю. Я как будто опять оказался в старших классах. Это ощущалось странно мстительным и вызывало чувство вины. В этом есть смысл?
Я киваю.
— Да. Я понимаю, почему тебе пришлось пропустить ужин.
— О, я собирался на ужин. Умираю с голода. Тут я не разрывался. Но потом началась головная боль.
— Часто у тебя болит голова?
Он сглатывает и сильнее прижимает лёд ко лбу.
— Это началось несколько недель назад. Эми говорит, что так иногда бывает после пары сотрясений. Так что классное приобретение по жизни.
Я краду момент и пялюсь на него. Взъерошенные волосы, беспорядочные волны красновато-рыжего и золотого. Полные мягкие губы, спрятанные под бородой. Я по глупости наклоняюсь и отвожу прядь волос, прилипшую к его лбу.
Его глаза приоткрываются, бледные как лёд и так же заставляющие меня застыть на месте.
— Зачем ты здесь? — шепчет он.
В коридоре через несколько номеров от нас раздаётся эхо приглушённых голосов. Я слышу своё дыхание, хриплое и частое.
— Я не уверена. Я… наверное, я беспокоилась о тебе.
Его глаза не отрываются от моих глаз, будто он пытается меня разгадать. Я лишь надеюсь, что ему это не удастся.
Закрыв глаза, он сдвигает на них мешок со льдом.
— Прости. От света больно.
Его свободная рука лежит вдоль бока и сжимается в кулак. Я вижу, как дёргается мускул на его подбородке. Ему больно. И как бы странно или даже неправильно это ни звучало, я испытываю облегчение, что я не одна такая. Что Рену может казаться, будто его жизнь — сплошной рай, но он такой же раб неидеального человеческого организма, что и я. Он тоже знает, каково это — испытывать боль и быть парализованным ею.
Медленно и аккуратно я кладу ладонь поверх его кулака.
— Расслабься, — тихо говорю я. — Когда напрягаешься, ещё больнее.
Он втягивает воздух, когда я провожу ладонью по костяшкам его пальцев, мягко разжимая его хватку. Я беру его ладонь и начинаю крепко массировать, провожу большим пальцем по его холму Венеры, затем выше, по местечкам между пальцами.
Рен стонет.
— Боже, очень приятно.
— Вот и хорошо.
Я говорю себе дышать, хотя под кожей струится жар, и все волоски на руках встают дыбом. Наверное, виновато чтение «Чувства и чувствительности» для книжного клуба в этом месяце, но что такого чувственного в простом соприкосновении ладоней? Как минимальный контакт может казаться таким интимным?
Несколько минут спустя я нежно опускаю его ладонь на постель. Прежде чем я успеваю отстраниться, Рен скользит своей ладонью по моей — так наши рты и тела делают в моих мечтах. Медленно, мягко. Жарко. Близко.
Наши пальцы переплетаются, и я не знаю, кто сделал это первым, только понимаю, что это случилось.
— «Коль оскорблю я сий священный храм рукою недостойной», — шепчет он всё ещё с закрытыми глазами, — «нежный грех таков: губы мои, два краснеющих странника, готовы загладить то грубое касание нежным поцелуем»8.
Я нервно сглатываю.
— Ромео и Джульетта.
— Десять очков Слизерину. Ещё десять будет, если ты скажешь мне, о чём говорит Ромео.
Я улыбаюсь ему. Рен знает, на какой факультет Хогвартса я бы попала — не то чтобы это сложно было угадать.
— Что ладонь Джульетты — это место, которого Ромео считает себя недостойным, которое слишком чисто для его прикосновения. И это явно подкат, ведь он признаётся, что не должен держать её за руку, и предлагает загладить вину, поцеловав её.
Ладонь Рена сжимает мою.
— И что Джульетта думает об этом?
Дыхание вырывается из меня короткими и частыми выдохами. Моё сердце бешено стучит, эмоции узлом скручивают горло.
— Не знаю.
— Нет, знаешь. У тебя невероятная память. Ты как будто увидишь что-то один раз и потом без проблем можешь вспомнить.
У меня не то чтобы фотографическая, но чертовски хорошая память.
— Ты знала ту строку из Гамлета, — настаивает он. — Все шекспировские пьесы про королей.
Боже, он такой задрот. Так и хочется поцеловать.
Но я не могу это сделать. Только не тогда, когда он девственник, ради всего святого, и преданно ждёт женщину, которую будет любить, лелеять и отдаст ей всё. Мы с ним буквально на противоположных концах спектра. Я не имею никакого права целовать его.
