— Спасибо Господу за Митчелла Кляйна!— восклицает мистер Доннелли. — Правильно, Митчелл. Роуз, у тебя уникальный голос, и это отлично. Но в таких песнях все голоса должны работать вместе, чтобы создать единый звук. Если один человек выделяется, нарушается песенное равновесие, и зрителям приходится слушать отдельный голос, а не полноценную музыку. Еще вопросы?
Не хочу снова выглядеть тупой, но в данный момент мне просто нужна информация. И судя по тому, как на меня смотрят несколько человек, информация требуется не только мне.
— Так как вы это делаете? — спрашиваю я.
— О, отличный вопрос.— Доннелли хватает себя за ухо и сильно дергает. — Ты слушаешь. Слушаешь, что вокруг тебя происходит, и стараешься соответствовать качеству. Пытаешься влиться. Понятно?
Я киваю, как будто это все прояснило.
— Еще раз! — весело говорит мистер Доннелли, словно проблема наконец решена. Он делает знак пианистке, и мы все начинаем петь. Я слушаю так старательно, как могу, и пытаюсь подражать контральто рядом со мной – у нее голос потоньше и поспокойнее, чем у меня.
Теперь мистер Доннелли нас не останавливает.
То есть петь в унисон – значит заставлять себя звучать, как кто–то другой?
Если так, то это логично – в последнее время я думаю, что я, наверно, должна быть кем-то другим. Если бы было так, я бы могла... не знаю... встречаться с парнем, который мне нравится, и не поддаваться, когда меня закидывает вопросами директор, и пройти кастинг на хорошую роль, и правильно петь...
Когда мы заканчиваем петь, мистер Доннелли говорит:
— Все хорошо, господа, идите домой, учите ваши партии и ваши слова! Недостаточно просто знать ноты. Вы должны знать еще и текст! Отбросьте учебники на следующую неделю или вам не поздоровится, — шутит он. — Роуз, подойди ко мне, пожалуйста.
Отлично. Беру сумку и иду к мистеру Доннелли.
— Слушай, я знаю, тебе кажется, что я выделяю тебя из общей массы, — говорит он, — и ты права. Так и есть. У тебя хороший голос – просто немного модерновый для того, что мы делаем. Знаешь, что я имею в виду?
— Вы имеете в виду, что он не подходит для постановки.
— Нет-нет, ничего подобного. Я бы не выбрал тебя, если бы он не подходил для постановки,— говорит он так, будто отчитывает меня за одну мысль об этом. — Тебе просто нужно удерживать его. Позволь ему вырываться в твоих сольных партиях в других песнях, но в этой все построено на равновесии. Ты это поймешь,— говорит он, хлопая меня по плечу и пытаясь успокоить, но из-за этого я только чувствую, что никогда не пойму и испорчу всю постановку.
Петь одной гораздо веселее. Хоть и нелегко гармонировать с самой собой.
Идя к своему шкафчику, я натягиваю свитер. Меньше, чем через минуту, появляются Холли и Роберт.
Совсем нет желания говорить с ней прямо сейчас. Я знаю, она всего лишь хочет меня подбодрить, но я не хочу слушать, как положительно она относится к моему пению, когда я примерно полчаса получала нагоняй перед всей группой.
И у меня уж точно нет желания находиться рядом с Робертом. После «Morton's» он пялится на меня на всех репетициях. Теперь он стоит рядом с Холли с таким просительным и умоляющим выражением лица, будто думает, что я в любую секунду могу рассказать Холли всю правду о нем.
Похоже, я произвела на него впечатление, что мне это по силам.
— У нас собирается компания поесть пиццу. Хочешь пойти? — спрашивает Холли.
— Спасибо, но мне надо домой, готовиться. Завтра предварительный экзамен.
Холли выглядит смущенной.
— У тебя уже предварительный экзамен? Мы все должны его сдавать?
— Нет, я просто буду тренироваться. Я хочу подать заявку на национальную стипендию в следующем году.
— Боже, Роуз, ты такая умная, — говорит она. — Но ты уверена, что не сможешь пойти? Хотя бы на один кусочек?
— В следующий раз пойду. Думаю, участники «Что бы ни случилось» как раз немного отдохнут от моего уникального голоса.
— Роуз, не переживай из-за унисона — когда мы ставили «Проклятых янки», мистер Доннелли все лето меня доставал из–за этого.
Роберт вдруг посмотрел на Холли, как на ненормальную — по одному этому можно сказать, что она все выдумывает ради меня.
— Просто твой голос слишком интересный для хора. И вот почему в следующий раз ты получишь главную роль! Так что это даже хорошо!
Я устала от слов, вроде «интересный», «уникальный» и «необычный», в отношении моего голоса. Сначала я принимала их за комплименты, но теперь я думаю, что это синонимы слов «странный», «раздражающий» и тому подобное. Я чувствую, как начинаю злиться из-за того, что засмущалась на репетиции, а это плохое состояние для меня. Когда я злюсь из-за своего смущения, у меня изо рта вырываются такие плохие вещи, которые не следовало бы произносить.
Как эта.
— Следующего раза не будет. Театр мюзикла — отстой.
Холли и Роберт подпрыгивают, словно я ударила их электрохлыстом.
— Что... что ты имеешь в виду? — спрашивает Холли.
Из–за болезненного выражения ее лица я чувствую себя так, будто сказала ей самое оскорбительное из всего, что вообще могла сказать.
Но разве это меня заткнет? Не-а.
— Я думаю, хореография и стиль пения абсолютно неестественные, и сама по себе музыка меня задолбала. Она старомодная.
Это справедливо лишь в самой малой степени. Я, вроде бы, задумывалась о таком, но мне все-таки нравится танцевать, хоть хореография и настолько однообразная, что я чуть не плачу. И я обожаю петь гармонии. Пусть даже музыка старомодная, но я ею наслаждаюсь. Я просто не собираюсь сейчас во всем признаваться перед этой парочкой.
Большие карие глаза Холли становятся извиняющимися.
— О Господи, Роуз, прости меня. Я правда думала, что тебе бы понравилось работать над спектаклем. Поэтому я и хотела, чтобы ты этим занялась.
— Не все так плохо. Обожаю наблюдать за тобой и Стефани — вы обе потрясающие.
Холли украдкой бросает быстрый взгляд на Роберта. От нее не укрылось, что он не вошел в мой короткий список потрясающих людей, участвующих в постановке.
Сомневаюсь, что и он это не заметил.
А потом — я ведь уже в режиме плохого поведения — я добавляю еще кое–что для полного счастья:
— Я просто думаю, что постановка позорная.
Вот оно. Я успешно оскорбила их настолько, насколько это подвластно человеку.
После очередного ошеломленного молчания двух из трех участников спектакля, который я только что обозвала позорным, Роберт холодным, как лед, голосом произносит:
