– Нет, ты помнишь. Ты все помнишь. Как мы вернулись в свою комнату в отеле, как мы…
Ее голос дрожал, когда она снова повторила:
– Оставь меня в покое.
Прижатая к кровати, она теряла равновесие. Одной рукой она загородилась от него, другой пыталась ударить его в грудь.
– Сильная. Сильная. Давай, повоюй со мной. Мне это нравится.
Она была на грани слез.
– Донал, нет, я сержусь. Ты разве не видишь, что я сержусь?
Он спустил тонкие бретельки с ее плеч – мягкий шелк упал на пол. Донал слегка подтолкнул ее, и она упала на кровать, на одеяло, сложенное в ногах. Он смеялся, уткнувшись в ее плечо:
– Давай, Мэг, ты же не сердишься. Ты не можешь сердиться на меня.
Она сопротивлялась:
– Могу, могу.
Он все еще смеялся:
– Но я знаю, что делать. Я всегда знаю, правда? Глупо было бороться, все равно что пытаться сдвинуть скалу.
– Ну, пожалуйста, не сейчас.
– Нет, сейчас. – Смех смолк. – Именно сейчас. Малышка Мэг, ну же. Да, малышка Мэг.
– Тебе это понравилось, – услышала она его шепот, почувствовала шелк одеяла, которым он укрыл ее и заботливо подоткнул под ноги. – Поспи. Еще есть время. Я пойду к мальчикам.
Она не спала. Он снова доказал ей, что может делать с ней, что захочет. Черт побери, может ведь. И она нахмурилась, с усилием вспоминая, пытаясь проследить все с самого начала, с того дня в доме Ли… Тогда все суетились вокруг Дэна, сидящего в глубоком кресле, а она стояла в стороне у пианино. Донал сразу подошел к ней.
– Нас еще не познакомили, – сказал он. – Какой прелестный цвет для холодного дня. Вы похожи на рождественскую розу.
Она была такая наивная – викторианский пережиток. Слишком наивная, чтобы понять, что ей хотелось от него. Но он понял.
Он все знал про нее. Может быть, так положено. Мужчина ведет, а женщина, оберегаемая его заботой, следует за ним. Кажется, так устроен мир.
Пять лет, подумала она и снова вернулась мыслями в свою комнату в колледже, когда, мечтая у окна, видела за красками неба, деревьев, мокрых зонтов прохожих свое будущее, которое в чем-то оправдало ее ожидания, в чем-то оказалось совершенно другим. Но как можно предвидеть?
Снизу доносились голоса. Донал играл с мальчиками в детский вариант кеглей, которые он купил им.
Муж вел двойную жизнь. Он никогда не рассказывал о делах, но все равно многое просачивалось сквозь завесу тайны. Телефонные разговоры, доносящиеся из соседней комнаты. Что-то говорилось, когда приходили компаньоны. Она знала, когда случались неприятности, как в том случае с засадой на караван грузовиков. Она знала, но держала это при себе, что он открыл счет в Швейцарии, как и многие бизнесмены, занимающиеся так называемым уважаемым бизнесом. Ее удивляло количество денег и легкость, с которой они тратились, хотя в доме отца она привыкла иметь все самое лучшее. Но ее родители, особенно мать, обращали внимание на цены вещей и тщательно следили за чековыми книжками. Столько наличных никогда не бывало в кармане.
Ее охватило чувство вины. Кровать, на которой она лежала, этот дом и прислуга, одежда, купленная днем, – все досталось ей таким образом, о котором не хотелось думать.
Потом она рассудила: Донал никому не вредит. Конечно, он не работает, как Дэн и Хенни. Он испытывает презрение к подобным людям, «вершителям добра». «Пустая болтовня, – говорит он, – сотрясение воздуха и никакого дела». Но его благотворительность, известная в обществе, а также частные пожертвования разве не делают его самого «вершителем добра»?
Вдруг она вспомнила о Поле. Что-то надо делать. Она не может потерять Поля…
Донал шел по коридору. Она быстро встала, включила свет у туалетного столика. Коробка от Картье с серьгами лежала на нем: муж достал ее из сейфа. Серьги были великолепны, прекрасны, как капельки росы на солнце, подумала Мэг, опуская их на ладонь.
Наклонившись к зеркалу, она надела одну сережку. Лицо разрумянилось, оно уже не было усталым, как в зеркале у Ли. Вот что делают ласки. Она надела вторую сережку. Серьги свисали до середины шеи, создавая чувственный облик и совершенно не подходя к предстоящему случаю. Но он велел ей надеть их.
Ранней весной 1929 года умер отец Поля. После смерти жены старый Вернер тихо угасал и, казалось, даже стал меньше ростом. Поль не знал, испытывали его родители более глубокие чувства друг к другу, чем он предполагал. Но эти размышления теперь были излишни – он жалел, что не сделал больше, сказал лишнее или оставил что-то недосказанным. Так всегда бывает после смерти человека, какие спокойные отношения ни связывали бы с ним. Так думал он в один из тех дней, когда надо было разобраться с вещами покойного и распорядиться ими.
Две полки в шкафу, стоящем в конце коридора, были забиты фотографиями. Вот они, вся семья, приехавшая на пикник к дяде Элфи как-то перед войной. Женщины присели на ступеньки веранды, мужчины стали за ними. Вот еще молодой Элфи, как всегда сияющий. Вот отец Поля, застегнутый на все пуговицы своего строгого костюма. А вот он сам в йельском пиджаке. Прямо пред ним сидела Мариан: очевидно, его мать пригласила ее на уик-энд, строя свои планы, когда Мариан было едва шестнадцать лет.
И, поднеся потемневший снимок к свету, Поль стал рассматривать лицо, которое забыл, – лицо Мариан на заре юности. Гордой и холодной она была. Мог бы и предвидеть сухую, нервную женщину, которой она стала, поднимающей шум из-за пятна на белых лайковых перчатках.
Сейчас она звала его:
– Поль, помоги мне с этими вещами, они тяжелые.
Он пошел в гардеробную отца, где она вытаскивала вещи из шкафа.
– Все эти коробки! Нам придется кого-нибудь позвать, Поль!
Он стоял неподвижно и смотрел на картину на дальней стене.
Она взглянула через его плечо.
– Дюваль. Это ценно, да?
– Да, очень.
На стене висела акварель маленькой девочки с огромными глазами. Она сидела с тетрадкой на коленях, держа кончик карандаша во рту.
«Таблица умножения» – прочитал он название. Сентиментальное название. Сентиментальный рисунок. Но глаза…
Это были глаза, которые он помнил. «Так ты выглядишь сейчас, Айрис?»
– Что ты так уставился, Поль?
– Я не уставился, просто смотрю.
– Но ты выглядишь потрясенным, словно узнал кого-то.
– Я просто думал, как странно, что я никогда раньше не видел эту акварель. Отец, должно быть, просто спрятал ее здесь, чтобы закрыть простенок между окнами. – Полю удалось рассмеяться. – Кто-то, видимо, подарил картину ему. Единственное, чем не обладали мои родители, так это вкусом в искусстве.
– Мне нравились твои родители, – сказала Мариан. Она помолчала, а когда он не ответил, добавила удрученно: – Забавно… я им тоже нравилась.
