Сразу после их остановки в Дижоне проводник, чувствовавший себя неловко оттого, что изгнал красивую девушку в багажное отделение, появился в дверях, держа маленький поднос. На нем была тарелка с сыром камамбер, паштетом и корзиночка с хрустящим хлебом, бокал красного вина и льняная салфетка.
– Pour vous, Mademoiselle, avec mes compliments.[25]
Он поставил поднос на один из упакованных контейнеров и улыбнулся на таксу, не знавшую покоя – она постоянно виляла хвостом и поскуливала от голода.
– Может, вашей petite amie[26] понравится паштет, – сказал он. – А что касается вас, мадемуазель… мы недавно проехали чудесный городок Бон. А так как это почти богохульство – уехать из этих мест и даже просто не попробовать, я принес вам стаканчик превосходного местного вина с отличного виноградника.
– Merci beaucoup, Monsieur.[27]
Магги была тронута и польщена. Не успела она покинуть дом, как с ней уже обращаются, как со взрослой – это было потрясающее чувство. Она вспомнила, что Зелеев неожиданно подарил ей похожее ощущение ее собственной индивидуальности и значимости – но хотя ей это и понравилось, она понимала, что это был один из атрибутов своеобразного шарма русского. Но сейчас, глядя на этого незнакомца, этого человека в униформе, она почувствовала, что действительно очаровала его, что он в самом деле увидел в ней не просто подростка, а молодую женщину.
Это было немножко странно, подумала Магги – что она так мало жалеет, что покидает свою родную страну. Она любила саму Швейцарию, ее красоту и великолепие – она уже думала об этом в Цюрихе и знала, что, может, была бы счастлива среди ее людей, не родись она в семействе Грюндли. Но ее жизнь там была уже в прошлом. Она двигалась вперед – еще и еще, оставляя позади край виноградников и плавно скользя на северо-запад по Иль-де-Франсу. К новой жизни.
Поезд медленно въехал на Лионский вокзал вскоре после шести, и Магги, бодрая и оживленная, но все же еще не позабывшая свои вчерашние бесполезные блужданья, взяла в правую руку чемодан и поводок Хекси – в левую, и пошла сквозь бурлящий, шумный нетерпеливый людской поток из здания вокзала на бульвар Дидро. Магги знала, что она с головы до ног покрыта пылью, что она растрепанная – ее густые непослушные волосы давно уже выбились из-под атласной ленты, которой она завязала их рано утром. И еще она понимала – если она чувствовала себя одинокой, беззащитной и потерянной в Цюрихе, то по логике вещей она в десять раз больше подвергается риску здесь, в этой terra incognita,[28] столице чужой страны. Но все же она никогда еще не чувствовала себя более уверенной в себе, более убежденной в правоте того, что она делает.
Инстинкт подсказал ей свернуть налево на многолюдный широкий бульвар и привел ее на набережную де ла Рапе. Здесь, по ту сторону улицы, текла Сена. Река ее детских стишков и песенок, которые они пели в доме дедушки в те счастливые дни, которые она никогда не забудет.
– Это – добрый знак, Хекси, – сказала она таксе, которая, чувствуя ее восторг, вертелась, как юла, и радостно подскакивала. – Подожди немножко – нам нужно перейти улицу.
Она перешла, сначала – улицу, потом – свой первый Парижский мост, потому что увидела на другом берегу каменные ступеньки, ведущие вниз к реке. Ее ожидания и нетерпение возросли – это определенно был добрый знак – и новые силы влились в ее длинные ноги, когда она сбежала вниз и опустила Хекси на дорожку. Она была широкой и усыпанной галькой, с островками травы и деревьев, и маленькая собачка, вне себя от радости, что ее спустили с поводка, носилась кругами, обнюхивала землю, скакала, смешно встряхивая ушами и часто подбегая к Магги и заливаясь тонким пронзительным счастливым лаем.
Было уже темно и довольно холодно, но Магги по-прежнему не чувствовала ничего похожего на ту тревогу и грусть, которую она ощущала в этот же час в Женеве. Она чувствовала себя в безопасности, свободной – никто не станет искать ее здесь. Пусть она даже и упомянула вскользь Париж – когда она взорвалась перед ними в библиотеке (разве могло это быть всего два вечера назад?) и выплеснула им в лицо всю правду о ее отце и их встречах, о Зелееве и его приключениях и рассказах. Ведь упомянула-то она этот город просто в качестве своеобразной словесной иллюстрации к своему рассказу. Кому взбредет в голову, что она может быть здесь? Если ее семья и ищет ее, они будут искать в горах, потому что знают, что именно там она была счастливее всего. Кожаный чемодан в ее правой руке вдруг стал казаться легче, и ее интуиция, сильная и естественная, отчетливая, как чей-то явственный человеческий голос, подбадривала и воодушевляла ее: иди вперед, говорила она ей. Все будет хорошо – иди, иди вперед.
Густой туман спустился на Париж. На берег реки, освещенный только случайными газовыми фонарями, легли глубокие тени, он стал более темным и менее гостеприимным. Плакучие ивы грациозно наклонились над широкой дорожкой, и время от времени мимо проходили пары, двигаясь довольно быстро и тесно прижимаясь друг к другу – может, они пришли к реке в поисках романтики, но поняли, что для прогулки слишком холодно. Хекси, опять уставшая и все еще не дождавшаяся обеда и уюта, прыгала у ног Магги, требуя, чтобы ее взяли на руки. Проходя мимо стоявших на якоре барж, Магги почуяла запах, который нельзя было спутать ни с чем – запах готовящейся пищи, и остановилась – теплый воздух, выливавшийся из открытой двери одной из барж, окутывал ее, слышался смех и громкие звуки голосов. Магги пошла дальше, ее желудок стал неприятно поднывать – после утренних хлеба и сыра она не съела еще ничего. Такса ерзала на ее правой руке, а чемодан стал опять казаться тяжелее.
– Нам нужно принять решение, – сказала она Хекси чуть попозже, увидев в нескольких ярдах впереди ступеньки, ведущие от реки на одну из улиц, и поднялась по ним, надеясь обнаружить какое-нибудь приветливое симпатичное местечко, которое бы ее воодушевило и вернуло пошатнувшийся оптимизм. Но вместо этого она почувствовала себя потерянной и встревоженной и уныло спустилась вниз на насыпь реки; чемодан бил по ее ногам, а ступни замерзли и начали болеть. Наверно, это потому, что Сена – такой знаменитый ориентир, подумала Магги; она почувствовала, что пока она рядом с рекой, ей не будет казаться, что она заблудилась в этих туманных темных улицах.
Ее уверенность стала таять. Был февраль – один из самых малоприятных месяцев в году почти во всех странах. Париж, о котором так восторженно рассказывал Зелеев, был городом весны – городом веселых нарядных бульваров и уличных кафе, где девушка может сидеть за единственной чашечкой кофе или бульона столько, сколько ей захочется, глядя, как мимо проплывает мир импрессионистов…
