Снег — первое, что бросается в глаза во внутреннем дворе Академии, который, как и все питерские дворики, похож на колодец.
Хлопья бесшумно сыпятся с неба, и эта тишина окутывает одиночеством. Смолк за стенами Академии город, чья жизнь поставлена на паузу на следующие несколько недель. Больше не слышны голоса студентов, инструментов и топота ног.
Все остальные ученики Академии сейчас просыпаются в своих квартирах, в кругу родных, и идут заниматься к экранам планшетов, компьютеров и телефонам. И только я здесь. Заполучила, фактически, индивидуальные занятия. Столько добивалась признания и наконец-то получила его…
Как я хотела жить отдельно от отца, в той же Европе! А теперь даже в общежитии Академии уже вторую неделю готова лезть от одиночества на стену!
Срываюсь от входной двери и бегу вдоль стен. Под хрупким настом лужи. Долго снег не продержится, а я ему помогу. Иначе, кажется, что этот белый саван погребет и меня под собой.
От удивления резко торможу возле стены, на которой прибита пожарная лестница, разбрызгивая серые грязные капли.
На девственном полотне темнеют отпечатки ботинок с протекторами. Идущий с ночи снег делает все, чтобы стереть их, и я бы ничего не увидела, если бы этот странный гость пришел ночью.
Но он был здесь совсем недавно.
От лестницы широкие следы целенаправленно ведут прямо к центру маленького сквера, где возвышается саженец красного дуба, который привез из Канады и собственноручно посадил во дворе Директор.
Дуб хоть и высокий, но все еще тонкий, слабый. Ветви бы не выдержали…
Кого?
И почему я думаю, что кто-то собирался лезть на дерево, спустившись с лестницы?
Это могли быть наш завхоз или дворник, проверяли крышу, все-таки снегопад. Или они не стали бы лезть туда по внешней пожарной лестнице?
Аккуратно встаю спиной к дубу прямо в мокрые отпечатки.
Припорошенные крупкой отпечатки явно мужские и на несколько размеров больше.
Впервые оглядываю двор с этой точки и понимаю, что никто на дуб лезть и не собирался. Просто только стоя здесь можно увидеть все окна Академии. Ведь жилые окна и часть классов выходят именно во двор.
Сгребаю ладонью хрупкие снежинки со ствола и прикладываю к щекам. От дуба иду медленно, хотя этот кто-то, кто слез с крыши, прямо таки бегом, через двор, устремился к двум платанам.
Именно туда ведут отпечатки, и мне приходится делать два шага против одного, но я не спешу. Мое сердце и так едва не выпрыгивает из груди.
С губ срывается белое облако, когда я останавливаюсь возле платанов, где прерываются отпечатки, и запрокидываю голову.
Снежинки падают на губы и за шиворот, но я не чувствую холода.
Конечно, на голых деревьях никого нет. Но чуть выше крепких веток на втором этаже виднеется приоткрытое окно моей спальни.
Глава 2
— Юлия, Яков, молодцы. На сегодня закончили, — говорит Ева Бертольдовна.
Тяжело дыша, Яков убирает руки с моей талии. Мы прощаемся с пианистом и учительницей и остаемся одни.
Тишина Академии, оставшейся без учеников, давит на уши, пока мы с Яковом молча одеваемся. Я набрасываю на плечи вязаный кардиган, гетры и угги. Мышцы горят огнем, их нужно беречь и нельзя резко остывать.
По стеклянным секциям панорамного окна в пол ползут тени голых ветвей дерева. Их шатает ветер, и желтый свет фонаря то появляется, то исчезает. Ветки не выглядят надежной опорой, хотя у платана они толще, но не представляю, как вообще по ним карабкаться.
А еще я не могу отделаться от мысли, что кто-то может наблюдать за нами.
Прямо сейчас.
Я никому не сказала о следах. Это может быть лишь игрой моего воображения, а отпечатки — дворника. Но сейчас мы с Яковом находимся в ярко-освещенном помещении, и нас прекрасно должно быть видно тому, кто вздумал бы наблюдать за нами.
— Идем? — потягивается Розенберг. — Хочу наконец-то замочить парочку монстров. Сил больше ни на что нет.
— Ты даже Xbox привез с собой?
— А что делать? Если бы не этот выпускной, сидел бы дома. А так сижу здесь, как в тюрьме.
От упоминания тюрьмы вздрагиваю всем телом. Розенберг не знает, каково это сидеть в тюрьме. Я тоже. Но я хотя была в серых застенках, а он нет. И уверена, что ни одна тюрьма даже близко не похожа на Академию.
— Подожди. Давай проверим последнюю поддержку.
Яков кривит губы.
— Да руки уже дрожат, Лю. Уроню тебя еще.
— В последний раз. Я не уверена над одним элементом.
— Ну ладно, давай. В конце концов, именно за этим нас тут и заперли вдвоем.
Отбегаю в другой угол залы, игнорируя желание распахнуть верхнюю створку и крикнуть в полные легкие: «Нравится смотреть?! Так смотри же!». Чтобы крик разнесло эхом внутреннего двора, и обязательно добралось до чердака.
Бегу на носочках, угги сейчас не мешают. Я работаю в полсилы. Моя главная цель сейчас совсем не элемент.
Розенберг легко ловит меня, поддерживая ладонями, и приподнимает, пока я выгибаюсь, фиксируя позу. Прокручивается на месте, обхватывает меня и помогает встать на ноги.
И если обычно я тут же отступала в сторону, то теперь — нет.
Остаюсь прямо перед Яковом. Касаюсь его живота своим. И поднимаю глаза.
Удивление в карих глазах Розенберга сменяется вожделением, когда наши взгляды встречаются. Он наклоняется ниже, давая мне последний шанс, чтобы убежать.
Я буду очень глупо выглядеть, если просчиталась. Но обратной дороги нет.
Облизываю губы и не отвожу взгляда.
Розенберг сильнее стискивает мою талию, но его прикосновение никак не отзывается в теле. Кожа под его рукой не вспыхивает, а сердце не колотится в бешеной потребности.
Запрокидываю голову и закрываю глаза. Розенберг наклоняется и прижимается к моим губам.
Секунда, две.
Все еще ниже нуля по Цельсию. В Антарктиде и то теплее, чем кровь, которую гоняет по венам сердце. Я испытываю только неловкость оттого, что парень, который для меня как брат, зачем-то елозит по моим губам своим влажным ртом.
Я ошибалась.
Приняла желаемое за действительное.
Кай не может быть здесь. А мне теперь нужно будет объясниться с Розенбергом.
Сердце обрывается от громогласного звона стекла. Отпрыгиваю от Якова, не веря своим глазам.
На одном из стеклянных отсеков красуется трещина, на острых гранях которой преломляется желтый свет фонаря.
— Что за черт? — шипит Яков.
С опаской подойдя ближе, Розенберг проводит пальцем по пострадавшему стеклу.
— С улицы бросали, — выносит он вердикт. — Разбиться не разбилось, но треснуло. Это что за ерунда такая? Кому это нужно? Здесь же нет никого!
Хватаю ртом воздух, а все волоски на теле встают дыбом. Смотрю в желто-чернильную ночь и стискиваю кулаки. Ах, вот, значит, как?
— Юль, стой! Не убегай, не бойся!
— Забудь, Яша, и прости!
— Куда ты?
— В спальню! Не иди за мной, это была ошибка!
— Юль! — кричит мне вслед Розенберг. — Ты будешь моей!
Несусь по коридорам. Мелькают приоткрытые залы, где еще занимаются те немногочисленные студенты, которым, как и мне с Яковом, нельзя прерывать обучение. Но закрытых дверей больше.
Миную темные классы, заворачивая в другое крыло, и звуки фортепиано смолкают. Только набатом стучит мое сердце, других звуков в этой пустующей части Академии нет.
Осторожно ступаю вдоль узкого коридора, освещенного только желтыми квадратами света. Преодолев, выхожу на лестницу. Здесь почти полностью темно, широкие окна выходят на тупиковую стену, на которой тускло горит забытая всеми лампа.
Три пролета пролетаю на одном дыхании. Но преодолев последний, на внезапно ослабевших ногах подхожу к железной лестнице.
Пять железных перекладин тянутся к потолку, в котором темным квадратом темнеет люк. Не знаю, что я буду делать, если он запер. Ключ от чердака мне никто просто так не даст.
Но и не попробовать я не могу.
Берусь за холодный металл и лезу вверх.
