вот так уехать? Разменять счастье на глупые обиды? Я ведь даже не попыталась его понять, не позволила обдумать собственные слова, сразу уехала. Без раздумий сожгла мосты…
В окна заглядывает любопытный месяц, серебрит кухонный стол, открывая взору заявление о разводе. Он его так и не взял… И мама его не тронула, оставила вещи лежать на своих местах. Хотя она здесь, несомненно, была – в квартире порядок, в ванной комнате чистые полотенца, а постель застелена по-другому, не так, как это делаю я…
Хватаю бумаги и остервенело их рву… Бросаю в мусорное ведро, захлёбываясь вмиг потяжелевшим воздухом. Глубоко дышу, репетируя слова, что завтра скажу мужу…
Просыпаюсь я рано. Готовлю завтрак и раскладываю еду по пластиковым контейнерам. Жую корочку засохшего черного хлеба, найденного в шкафу, и кусочек лимона – только им сейчас под силу справится с тошнотой. Кормлю Мишеньку и быстро одеваюсь. Из зеркального отражения на меня смотрит уставшая бледная женщина с густой «гулькой» на макушке. Ну и пусть… Роберт знает меня любой – красивой и не очень, голой, страстной, одетой или плачущей… Расстроенной, ищущей, беспомощной… Мы знаем друг друга, как никто другой… Так, неужели, прогонит?
Ступеньки под ногами кажутся резиновыми… С трудом сохраняю равновесие, держа на руках сына. Прогоняю подступившую исподтишка трусость и поднимаюсь в отделение, решительно направляясь к палате. Приближаю лицо к двери и прислушиваюсь. Может, у него мама? Или коллеги из ресторана? Тишина…
Не спрашивая разрешения, дергаю дверь и вхожу, тотчас встречаясь с распахнутым от удивления взглядом мужа… Его ноздри напрягаются, а лоб прорезает мучительная складка. Он тягостно вздыхает и сжимает губы в тонкую линию. Отворачивается к стене, борясь со стыдом.
– Я… Мишутка, иди, сынок, обними папу, – спускаю сына с рук, используя запрещенный прием.
– Па… Па…
– Сыночек мой, Мишенька. Родной мой, – оттаивает Роберт. Неуклюже ворочается и поднимается на локтях.
Я осторожно сажусь на край кровати, наблюдая, как мои мужчины обнимаются. Как поблескивают слезы в глазах Роберта и дрожит подбородок. Сама не замечаю, как их силуэты размываются от жгучих, как кислота слез…
– Роберт… Я… Мне не надо было… Я…
Бросаюсь на грудь мужа, не в силах выдерживать эту муку. Целую веки, лоб, щеки, глажу по густым, почти черным волосам. И плачу, плачу…
– Зойка, знаешь, кто ты?
– Роб, я…
– Ты мой свет, Зой. Без тебя тьма и пустота. Ты свет, ночь и день, мой мир… И я до чертиков тебя люблю. Зойка, мне так стыдно, если бы ты знала…
Он плачет. Обнимает меня и сына, целует в лицо, губы, волосы, смешивает свои слезы с моими и беспрестанно повторяет, как нас любит…
– Прости меня, я очень тебя обидел. Я виноват и заслужил все, что случилось. Я…
– Не смей так говорить, это я… Надо было мне оставить тебя с этой новостью хотя бы на ночь. Господи, Роберт, ты ведь тоже мой свет… Теперь я могу говорить тебе, что люблю?
– Глупая, да… Я так боялся, что никогда больше не скажешь. Злился на себя за дурацкий характер, за эту… злопамятность, будь она неладна.
– Роберт, все будет хорошо. Ты обязан теперь встать на ноги, Ники поможет и…
– Врач сказал, что операция не потребуется. Пришли результаты компьютерной томографии, подвижность должна восстановиться, потребуется долгая реабилитация. Какое-то время твой муж будет овощем. Меня это очень угнетает, Зой… Тебе сейчас, как никогда нужна помощь.
– Я тебя люблю. И буду заботиться. Ну и… есть еще твоя мама.
– Кто там вспомнил маму? – двери с шумом распахиваются, открывая взгляду улыбающихся свекров. – Мишутка мой, внучок! Иди к бабуле, бала. (Бала – ребёнок, перевод с многих языков). Зоенька моя приехала, невестка дорогая. Ты уж меня прости, Зой, – губы Гаяне Ивановны подрагивают, а руки складываются в молитвенном жесте. – Наговорила я тебе… гадостей всяких. Ты, наверное, и промолчала… Прости, дочка. Мы не против еще одного внука или внучки. Если будет девочка, назовем Мариам.
– И вы меня простите… – всхлипываю и прижимаюсь к мягкой груди свекрови.
– А тебя за что?
– За все… за все, что вас задело. Давайте уже жить как настоящая семья?
Зоя.
Наверное, ангелы машут крыльями и благостно складывают ладони на груди, наблюдая за нами… Кажется, я даже слышу их шелест. Или нет, это папа Коля шуршит пакетами.
– Ну, молодежь, давайте теперь кушать? Поплакали и хватит. Гаяна суп сварила для нашего… хм… Роберта.
Уверена, он снова хотел назвать сына Робушкой, но не посмел, наблюдая за нами. Испытания, сложности в браке, дети… Все это мало походит на жизнь глупого мальчишки, которого они в нем видели. Он Роберт – отец семейства и мужчина. Мой мужчина и любимый муж. Человек с неувядающей славой – если верить сведениям о происхождении его имени.
– Я покормлю тебя, ты не против? – улыбаюсь, устраиваясь возле мужа. Эх, как не вовремя пришли родители Роберта. Я ведь столько хотела ему сказать…
– Нет, Зой. У меня будет к тебе еще одна просьба: надо восстановить мою симкарту и купить новый телефон. Боюсь, меня потеряли все… И я по-прежнему переживаю за твое дело. Тебе Либерман не звонил? – хмурится Роберт. Неуклюже ворочается, пытаясь принять удобное положение.
Понимаю, как ему неловко и больно, но… Обстоятельства обязывают держать лицо – здесь его родители, значит, надо терпеть.
– Конечно, я все сделаю. А Либерман не звонил.
– Зоя джан, я забираю внука, ты не против? Мы с Колей понимаем, как трудно тебе сейчас придется, детка, – вздыхает Гаяне Ивановна, подойдя ближе. – Оставайся с мужем, будь рядом. Вам прорасти надо друг в дружку, раз уж так вышло… У каждой семьи своя история, кто-то легко и быстро приживается, а кто-то… Как вы, в общем. Так что ты скажешь?
– Я не против, Гаяне Ивановна. И доверяю вам. Можете забирать этого непоседу, а я побуду с Робертом.
Они хотят оставить нас наедине – понимаю без слов… Целуют Роба и забирают Мишеньку. Он начинает хныкать только в коридоре, но веселые прибаутки тети Гаяны быстро его успокаивают. Наконец, мы остаемся одни…
– Я могу… кормить?
– Погоди, родная, хочу на тебя посмотреть, – Роберт заправляет мне за ухо длинную прядь и гладит щеку. Часто дышит и смотрит так, словно не может насмотреться… Или задохнется, если отведет взгляд… – Знаешь, сколько времени я себя сдерживал? Я ведь… Я заставлял себя вспоминать все это дерьмо, Зой. Пробрасывал в огонь непрощения дровишки воспоминаний… А теперь не хочу. Хочу любить, только любить… Вот
