Былой гулкой тишины в великолепном длинном зале с колоннами как не бывало. Помнится, при последнем моем визите в старую квартиру отец упоминал, что количество желающих посетить выставку перевалило за сотню.
И теперь эта сотня с лишним странных ценителей искусства хоррора толпится и кучкуется перед множеством устрашающих картин. Все стены художественной галереи увешаны ими. Похоже, папаша приволок сюда всё, что десятками лет бесхозно складировалось у нас в подсобке. И ещё сверху дорисовал несколько экземпляров на скорую руку.
Я искоса поглядываю на Царевичева, и меня мало-помалу начинает будоражить смутное предположение. Возможно, это безумие, но после непонятных оговорок, Людки и Аристарха Егоровича мне начинает казаться, что я пришла не на выставку, а на собственную помолвку. Потому что других вариантов, почему меня можно поздравлять, я даже не представляю.
Сердца касается легкий трепет.
Господи… неужели на этой выставке Царевичев официально объявит всем о том, что сделал мне предложение? В принципе логично, ведь тут присутствует и мой отец, как самый близкий старший родственник.
— Артём, а Настюша тоже здесь? — осторожно спрашиваю я, чтобы проверить свою догадку.
— Нет она вместе с Костей сейчас в игровом зале «Дворца» развлекается в детской маскарадной программе с аниматорами, — отвечает Царевичев, не переставая реагировать на летящие со всех сторон из эксцентричной светской тусовки оклики и кивки приветственным наклоном головы. — За ними присматривают. Аристарх напомнил, что тема выставки не соответствует ее возрасту и вообще-то он прав. Не беспокойся, Катя, они отлично там повеселятся. Я им даже вашего древнего эрдельтерьера Люси разрешил с собой взять в зал.
Я прыскаю, представив шок престарелого хромого пса, которого дети наверняка затащили попрыгать на батуте или покататься с надувной горки. И ужас нашего склочного управляющего Горыныча, который наблюдает порчу ресторанного имущества собачьими когтями.
— Катюша! — отвлекает меня от внутренних размышлений папашин голос. — Девочка моя, красавица, иди сода!
Я удивленно вглядываюсь в толпу, выискивая взглядом сгорбленную фигуру отца. Обращение звучит как-то странно — слишком пафосно и чувствительно для обычной его грубовато-быдловской манеры разговора. Даже и не упомню, называл ли он меня когда-нибудь Катюшей. Я для него неизменно была только Катюхой. Впрочем, как и моя сестрёнка всегда звалась Настюхой.
— Не туда смотришь, возьми правее, — подсказывает Царевичев и немного разворачивает меня.
И я сразу вижу среди готично-гламурной толпы группу мужчин в нормальных деловых костюмах. Они стоят возле большой горизонтальной картины с двумя гротескно непропорциональными монстрами. Один из этих персонажей в глубоко депрессивном пароксизме рыдает, отвратительно разбрызгивая вокруг себя сопли, и скребет скрюченной лапой щеку. А другой безразлично топчется рядом на кривых ногах и ковыряет когтем в широкой ноздре. Помнится, эту картину папаша намалевал как-то поутру, когда находился в дикой депрессии и страдал от жестокого похмелья. Ну и от безденежья тоже. Рисовал и громко сокрушался, что никто его не понимает.
Что ж, теперь таких «понимающих» у него целая галерея.
Самих мужчин я узнаю довольно быстро — это партнёры Царевичева из корпорации Сэвэн во главе с пугающим Батяниным. Среди них присутствует даже Морозов с белой больничной повязкой на голове. С виду он кажется здоровым, но глубоко погруженным в самого себя, отстраненным и далёким. Очень далёким.
Между Морозовым и Бояркой стоит какой-то прилизанный стиляга в возрасте и оживлённо поглядывает в нашу сторону. А на его руке висит вертлявая дамочка в маленьком черном платье и улыбается — зазывно, но при этом как то покровительственно.
— Морозова уже выписали из больницы? Так быстро?
— Нет, он сам выписался, под свою ответственность, — Царевичев качает головой и тихо цедит вполголоса: — Идиот С травмами головы шутки плохи. Волчарин уже шепнул, что у Морозова были краткие провалы в памяти. Тут серьезной реабилитацией попахивает, а золотой голос нашего города по выставкам бегает. Батянин сегодня уже грозился его насильно в частную клинику строгого режима запихнуть.
— Удачи ему с этим. Ладно, а где мой папа? Никак не пойму.
— Так вот же он, прямо возле Морозова стоит с одним из спонсоров выставки.
Я ошеломленно таращусь на престарелого стилягу… и вдруг понимаю, что это и есть мой пьянчужка-отец.
Но его совершенно невозможно узнать, настолько сильно он преобразился! Шикарный черный смокинг, сиреневый шелк рубашки, какой-то модный галстук с черепами. лицо чисто выбрито и кажется свежим а волосы тщательно зачесаны назад и собраны на затылке в крохотный стильный хвостик, как у киношного гангстера.
Вблизи он вообще смотрится молодцом-огурцом. И не подумаешь ведь, что запойный алкаш.
— Папа? — говорю ему, неуверенно приглядываясь.
Он кивает, лучась бесконечным довольством от собственной жизни и откровенно наслаждаясь происходящим вокруг его картин ажиотажем.
— Не признала, доча? Так я и думал! Богатым буду.
— Николай, — жеманно обращается к нему вертлявая женщина, демонстрируя повадки светской львицы, — познакомь меня со своей дочерью. У вас поразительно перспективное семейство, как я погляжу… — при этих словах ее одобрительный взгляд перескакивает с меня на Царевичева.
— Моя дочь Катерина! — торжественно представляет меня папаша, потом поворачивается к женщине. — А эта восхитительная леди — главный спонсор нашей выставки. Беатриса Исааковна! Когда Аристарх разослал мое портфолио заинтересованным лицам, то она первая сумела разглядеть потенциал моих картин. И я бесконечно благодарен ей за это.
Вертлявая Беатриса кивает и с демонстративной благосклонностью вдруг подносит свою руку к папашиному лицу. На мгновение он теряется, непривычный к таким манерам, но смысл жеста доходит до него быстро. И он старательно лобызает холеную ручку, унизанную драгоценными кольцами.
— Коля! — знакомым пронзительным голоском произносит кто-то рядом. — Милый, тебя одного жене и на минуту оставить нельзя!
Между мной и Царевичевым проворно протискивается к папаше мачеха Альбина и хватает его за свободную руку, как бы в противовес той, за которую уцепилась спонсорша Беатриса Исааковна.
— Альбиночка, — неловко кашляет папаша. — Я тут общаюсь со спонсором… немного занят.
На лице мачехи отражается мощная борьба противоречий. Инстинктивная угодливость перед женщиной с высоким социальным статусом… и ревность.
Глаза ее так и бегают от резко похорошевшего супруга к самоуверенной светской дамочке и обратно. Понять ее волнение несложно — потому что даже мне невооружённым глазом заметно, что Беатриса Исааковна имеет на моего отца какие-то личные виды. С прицелом на необременительную интрижку, как минимум, чтобы держать перспективного художника на коротком поводке.
— Коль, — снова начинает она всё тем же пронзительным голоском, в котором мне чудятся нотки назревающей паники, — я всё понимаю, но удели мне немножко времени! Эта галерея. Ведь такое событие в нашей жизни.
— У тебя что-то срочное, Альбиночка? — с рассеянной заботливостью уточняет мой отец.
В этот момент Беатриса Исааковна невзначай смахивает то ли пылинку, то ли волосинку с его пиджака, и он с простодушной благодарностью кивает ей.
Глаза мачехи нехорошо сужаются.
— Я всего лишь хочу отметить твой успех, Коленька! — идёт она в атаку, метя в самую главную отцовскую слабость. — Я украду тебя всего на пару минут чтобы поздравить, у меня и подарок есть. Тот самый, о котором ты мечтал на прошлом месяце, когда кинцо про красивую жизнь вдвоем смотрели помнишь? Все последние деньги ухнула, чтоб порадовать тебя, — и с этими словами она намекающе постукивает по узкому горлышку миниатюрной марочной бутылки в приоткрытом нарядном пакетике, который держит в руке. — Жидкое золото, смекаешь? Один глоточек, и ты в раю. Так что твоя мечта воплотилась, и она в моих руках, Коль, Идём, чутка отметим, а?
