Мужчины на улице, как ни странно, тоже на Таню стали оборачиваться. С чего бы? Не шуба же их интересует, в самом деле! По вечерам, закрывшись от бабки в ванной, она долго всматривалась в свое лицо, пытаясь отыскать в нем благостные какие изменения, но только плечами пожимала — лицо как лицо, прежняя деревенская круглая рожа… А потом, осмелившись, в одно из тайных ночных свиданий, сгорая от смущения, и Петрову призналась в этом проявленном к ней вдруг мужицком интересе. Он засмеялся довольно, сверкнув в ее сторону хитроватым похмельным глазом:
— И правильно, что оглядываются! И давно пора! Чуют в тебе бабу красивую, значит. Мужик, он ведь на кого попало не оглянется, знаешь. За яркой пустышкой у него ноги идут, одним интересным местом ведомые, а вслед настоящей красоте голова поворачивается. Чуешь разницу? Ну вот…
Таня смеялась в ответ весело, запрокидывая голову, но до конца ему тоже не верила. И еще — начинала уже и грустить потихоньку, думая о том, что пора бы и закругляться им с этим «ночным романом». Хорошего, как говорится, помаленьку. И так уже в отделении посматривают на нее подозрительно, шепчутся за спиной… Как бы до жены Петрова слухи не дошли — зачем ему неприятности? Хватит с него, и спасибо ему за все. Она его добра никогда не забудет. Так уж получилось, что спас он ее очень вовремя от той самой тоски-лихоманки, которой ее бабка Пелагея пугала. Да и радость прежняя к ней снова возвращалась, хоть и была эта радость совсем другой — повзрослевшей, что ли…
А Отя ей часто ночами снился. Плакал и звал к себе, тянул ручонки — душу на части рвал. Она потом весь день после такого сна будто смурная ходила, все у нее из рук валилось. Вот поди ж ты, как запал в сердце найденыш! А еще говорят, в знаки всякие верить нельзя. Как в них не верить-то? Сама судьба кинула ей ребенка под ноги, прилепила, можно сказать, к душе намертво. Попробуй теперь, оторви… И сил-то таких нет, наверное, чтоб взять да оторвать…
Она вдруг сама за собой замечать стала, что невольно ко всем детям приглядывается — и по улице когда идет, и в транспорте… И вздрагивает часто — везде ей бедный Отя видится. А однажды кинулась обгонять мамашу с малышом в красно-синем комбинезоне. Забежала вперед, оглянулась — сердце так и заколотилось, как сумасшедшее. Нет, не Отя. Да и откуда? Он сейчас далеко, ее мальчишечка. И ничего она с этим не сделает. Привыкать надо к такой безысходности. Правильно бабка говорит: не поддаваться тоске-лихоманке. Вот узнать бы хоть что-нибудь, как он там… Может, и правда у него все хорошо? Она б тогда и успокоилась, может. А то грызет и грызет сердце печаль непонятная. Можно было, конечно, и Аде в Париж позвонить, да она ее телефона не записала — вот же растяпа какая! Была у нее еще и визитка Павла Беляева, но звонить ему она почему-то стеснялась. Пыталась несколько раз, но как только начинали ныть в ухо длинные тревожные гудки, торопливо клала трубку…
Задумавшись и потеряв бдительность, она снова запнулась о ледяную колдобину и с трудом удержалась на ногах, еще и руками замахала, как курица. Нет, не получится нынче приятной прогулки. Ботинки скользкие. Придется на автобус тащиться. Хотя там народу — тьма-тьмущая… Вздохнув, Таня свернула к остановке, встала в толпе, пристально вглядываясь в даль — не идет ли ее автобус. Хотя чего и глаза зря напрягать — никакого автобуса и близко не наблюдалось, потому как вся улица крепко-накрепко была повязана длиннющей пробкой. Разномастные легковушки выстроились рядами как на парад, ждали послушно вожделенной сигнальной зелени, чтоб тут же сорваться с места и ехать совсем недолго до следующего такого же построения. Вот уж радость! Набрали люди себе машин всяких — зачем? Чтобы в пробках нервничать? Пешком бы лучше ходили. Или на автобусах ездили — все б быстрее дорога получалась. Да и нервы бы в целости оставались. А так — никому никакого проку нет. Одно сплошное людское раздражение.
Ткнувшись равнодушным взглядом в одну из машин, Таня вздрогнула всем телом и, не осознавая, что делает, кинулась к ней со всех ног. Она ее узнала! Она была та самая, красивая машина Павла Беляева! Точно она! И чего они все гудят так возмущенно — подумаешь, зеленый свет загорелся! Она же быстренько, она же юркой мышкой проскочит… Ничего, ребята, подождете… Ничего с вами не случится…
— Павел! Это я! Павел, подожди! — закричала Таня на всю улицу, замахала руками заполошно, кидаясь ему под колеса. Через лобовое стекло она уже видела, как он хмурит сердито лоб, как шевелит губами, как стучит кулаком по лбу — дура, мол, как тянется открывать дверь торопливо, которую она все дергает и дергает на себя что есть мочи, и никак она ей не поддается…
— Ты что, совсем рехнулась, под колеса мне кидаешься? — сорвался Павел криком, как только она плюхнулась рядом с ним на сиденье. — А если б и в самом деле я тебя сшиб?
— Ой, извини, пожалуйста… Я когда побежала, еще красный горел… Думала, успею… — лепетала Таня и все никак не могла отдышаться с перепугу, и все таращила на него круглые виноватые глаза. — Не кричи, пожалуйста, меня и так всю трясет…
— Ничего. И правильно, что трясет. И пусть посильнее еще потрясет, чтоб в другой раз неповадно было… — пробурчал он себе под нос недовольно. — Запросто ведь мог сшибить… А может, ты сама решила счеты с жизнью свести, а? — повернулся он к ней, усмехнувшись. — Тогда почему под моими колесами? Несправедливо, однако. Я старался, помогал тебе…
— Нет, что ты… Ничего я такого не решала… Ну, в смысле с жизнью… Я просто узнать у тебя хотела…
— Чего узнать?
— Ну, про Отю… Про Матвея то есть. Я ж его увезти-то увезла, а меня… меня…
— Да знаю я, можешь не рассказывать. Ада мне звонила, плакалась уже. Переживает, бедная, что с тобой нехорошо обошлась. Пожрал волк ягненка, теперь над шкуркой плачет…
— Какого ягненка?
— Да это я так, о своем. А Ленка — она не всегда такой была, ты не думай. Это теперь она снобкой французской заделалась, куда с добром да с величеством…
— Ну да. Ада говорит, ее деньги испортили. С ней эта произошла… Как бишь ее? Эволюция денежная, вот как!
— Да нет, при чем тут деньги… Сами по себе деньги никого испортить не могут… — задумчиво протянул Павел, становясь в следующую светофорную очередь из бесконечного ряда машин. Выглянув тоскливо в раскрытое окно, ударил слегка ладонями по рулю: — Черт, когда-нибудь это кончится или нет? — и, развернувшись к Тане, еще раз повторил то ли насмешливо, то ли назидательно: — Сами по себе деньги человека не портят, дорогая моя. Они ему просто служат, удобства жизненные обеспечивают. Человек от спеси портится, как яблоко от гнили. Замечала когда-нибудь, как быстро гниль хорошее яблоко съедает? Ну вот… И Ленка тоже была когда-то наливной ранеткой-яблочком — смешливая, добрая, веселая…
