Часть вторая
Василь Палыча Каретникова хоронили на Ваганьковском кладбище с нарочитым шиком: в немецком лаковом гробу вишневого цвета с серебряными ручками, с военным многоголосым оркестром, хотя покойник к военной службе касательства не имел, с помпезными венками и резким золотом надписей на траурных лентах; с надгробием из толстой черной мраморной плиты с выдолбленным барельефом, на котором покойник был приукрашен и на себя прижизненного не совсем походил, и надписью: «Ты навсегда останешься в наших сердцах». Всё было устроено пристойно, богато, чтобы родственников и организаторов похорон не жгла совесть: мол, без должных почестей проводили; чтобы и сам покойник, который жил на широкую ногу и любил повторять: «Для меня рубль начинается с червонца!» — остался церемонией доволен…
Жанна поглядывала на толпу, тесным полукружьем охватывающую гроб у свежевырытой могилы. Слетелись… Родственнички разных мастей. Депутаты, менты, воры. Гниды чиновничьи. Плечом к плечу. Из одного корытца кушали. Барин всех потчевал, не скупился. Смеялся, говорил: «Волосатая рука дающего да не оскудеет! Мохнатая лапа берущего да не устанет…»
Оркестр высоко загудел на трагических нотах. Зазывной плач меди скребся в душу, старался разбередить человека хотя бы на безадресную скорбь, выдавить слезу. Людская опояска вкруг гроба была плотной, но все же наметанный глаз Жанны четко разделял всех на группы, на слои. Ближе всех ко гробу — сыновья Вадим и Роман, и их жены. Глядя на жену Романа, очень миленькую брюнеточку Соню с полными, чувственными губами, с большими черными глазами, яркими и истинно красивыми — без подводок и макияжных ухищрений, Жанна в мыслях язвительно укорила: «Что ж ты, цыпочка, своего Илюшу не захватила из Германии? Травмировать душу мальчику, видите ли, не захотела… Мог бы, щенок, и проводить дедушку. В прошлом году дедушка-то ему сто тысяч долларов подарил на десятилетие. Можно бы и расплакаться за такие-то деньги».
За спиной Сони и Романа стоял чернявый человек в умных толстых очках — Марк, главный финансист издательского дома Каретниковых. Он был не только правой рукой Романа, но и родным Сониным братом, что и определило его привилегированное местоположение. Но теперь карта по-другому ляжет. Марка от кормушки попрут. Эти ребятки своего не упустят… Жанна наблюдательно щурилась на Вадима Каретникова и его ближнее окружение, на группку мужчин из чиновно-властных и коммерческих структур. Она въедливо вглядывалась то в одно лицо, то в другое, без опасения: на ней были темные очки, и никто не мог доподлинно угадать пристрастия в ее взоре. Все эти люди близ Вадима были еще молоды, и солидны, и холёны, с небольшими умными залысинами и первой благородной сединой на висках, с аккуратными усами и плечистыми статными фигурами — все в костюмах и галстуках. «Безродные коршуны! — крестил их Барин. — Старая номенклатура деньги за кордон так не перекачивала».
Ко гробу жались несколько милицейских чинов, среди них — генерал Михалыч, с золоченой вышитой звездой на погоне. Другим полукольцом шли люди менее приметные: клерки из министерств, из промышленных корпораций — и действующие, и списанные на пенсию. Еще один, разрыхленный в толпе слой — крепкие, рослые парни из службы безопасности каретниковского холдинга и из других контор. Экие милые мордовороты! Жанна безошибочно угадывала среди собравшихся, кто есть охранник, — зырят поверх голов, носом водят. От охраны мало чем отличались несколько бандитов — такие же, «в коже», коротко стриженные, в темных очках, озираются. Среди них стоял человек, по кличке Туз, которого Жанна ненавидела всей сущностью, каждой клеткой организма, каждым нервом. Ненавидела — и побаивалась попадаться ему на глаза.
Недалеко от нее стояла приятельница Ирина, секретарша Романа Каретникова, рядом с ней оглаживал обнаженную плешивую голову краснобай, знаток всего и вся Прокоп Иванович Лущин. «Башковит. А всё — вроде клоуна. Потому что в карманах-то ветер», — Василь Палыч вешал свой ярлык таким людям.
На виду у всех, но как бы и в сторонке, стояли две женщины — Василь Палыча вдовы. «У вдов-то в глазах ни единой слезинки», — отметила для себя Жанна, глядя на них, оказавшихся подле гроба и подле друг друга; обе сухонькие, субтильные, еще не старые, но какие-то поношенные, — обе с седовато-желтыми прядями из-под черных косынок. Чего им реветь? Они уж давно ему не вдовы. Если и было чего-то — отревелись сполна. Барин им спуску не давал. Он с бабами никогда не цацкался.
Вдруг горечь прихлынула к горлу Жанны, щекотно стало в носу, слезы навернулись на глаза. Так же, как горький ком слез тяжелил горло, так и ком обиды болезненно отягчил душу. Ведь она, Жанна, в глазах окружающих тоже почти вдова… Сколько лет отдала Барину! Считалась для окружающих его помощницей, референтом, побегушкой, а была и наложницей, и служанкой, и его личной шпионкой. И дворовой девкой! Которую можно бросить головорезу Тузу! От воспоминаний даже прошла дрожь от ярости и обиды. Жанна подняла голову, чтобы отвлечься, перебороть внезапную горь чувств и нечаянных слез.
Стояли последние дни апреля. Небо было ясным, глубоким и синим. Редкие облака клубились в нем пышной белизной, и кладбище было пронизано солнечным светом. Первые травы зелено проклюнулись на обогретых могилах, а ваганьковские клены наливались соком, испускали тонкий, едва уловимый аромат пока еще склеенных почек; липкими листьями только едва опушились молодые тополя. На солнце приятно припекало, и казалось, никто никуда с кладбища не торопится, словно все выбрались за город, на природу.
Начался траурный митинг, надгробные речи. Стали торжественным тоном рассказывать о доброте усопшего, о том, как он много сделал для всех, о широкой русской душе…
Первым выступал генерал Михалыч. Барин его называл «друг по расчету». Михалыч сам взятки и подношения не берет. Для этого у него есть слишком прожорливые дети. Дочке откуда-то с неба свалилась трехкомнатная квартира на Ленинском проспекте. Сынок, сопляк-студент, на «лендкрузере» ездит. Откуда такой навар? Недаром Барин подшучивал: «Михалыч — благородный отец. Сам в старой шинели, зато дети — в брильянтах!»
За Михалычем к изножью гроба стал Маслов, басовито говорящий, ядреный мужик, в котором кроме наплыва живота под пиджаком проглядывалась начальственная спесь. Маслов был генеральным директором бумажного завода, которым владел Василь Палыч. Жанна помнила науку, которую преподал Барин несколько лет назад этому, тогда еще не заматерелому, подтянутому управленцу. «Учти, Маслов, человек директором становится только тогда, когда начинает вести прием по личным вопросам. Только тогда начнешь понимать, как от тебя зависят люди… Самодурства своего не бойся! Истерику закати какому-нибудь начальнику цеха, съешь кого-нибудь из специалистов, зама со скандалом выгони, даже уволь какого-нибудь дельного работника. Запомни, Маслов, на производстве у того дело прет, кто кнут в руке держит. Пряниками дважды в год покормишь — нашему работяге и хватит. Еще и отцом родным будут считать».
