— Это безнадежно, — сказала Наталья, высмаркиваясь в подол халата. — Мир безнадежен.
В пустой квартире, в которой никто не ночевал, долго трезвонил звонок из больницы. Его слышала только молодая девушка на портрете. Она вышла из-под стекла и босыми ногами прошла по квартире. «Да, всюду заложено тринадцать, я помню», — думала она. Но это просто. И дом чуть дрогнул, будто выдохнул, и уже не было тринадцатой кафельной плитки. Девушка вынула из лежавшей на полу цифры жало, оно было в открытом животе тройки, цифра распрямилась и стала птичкой, которая выпорхнула в форточку. Телефон звонил до тех пор, пока не истекла водой единица и не высох после нее пол. В отличие от других та, что из-за стекла, прошла свой путь до конца. Она не оставила зла, она убрала за собой. Хотя могла бы сказать, что «Другого материала для добра, кроме зла, нет. Для счастья нужно горе. Для жизни нужна смерть». И девушка вернулась под стекло. Она была спокойна и прелестна, и она знала…
…Знала, что вырастут мальчики Павел и Михаил, но так и не узнают, что братья. Не найдется силы встретиться родителям. Они покинут страну, потому что им будет здесь неинтересно. Впрочем, все уже ведь есть… И вчера, и завтра. Они уже где-то далеко и не говорят по-русски. Но жизнь их полна и насыщенна.
…Вырастет Алка. У нее тоже будет двое сыновей. Она будет с ними маяться, потому что характером они будут в безвинно убитых предков. Вот они никуда не уедут, они останутся. От них пойдет род.
…Кулачев похоронит и Марусю, и Веснина, и Тоню, и Наталью. Он будет называть себя «гробовых дел мастер».
…За ним, стариком, приедет из Израиля старший, уже даже старый сын, чтоб забрать к себе. Когда старик Кулачев с красивым чемоданом будет спускаться к машине, его захотят пристрелить Алкины сыновья, но пуля срикошетит, и они убегут, бросив на земле табличку: «Сдохни, иуда!» По ней их и найдут. И на этом месте Георгий, их отец, умрет уже окончательно, а Алка будет биться до крови с правосудием, пока ей на помощь не придет Кулачев, который вернется назад, потому что в его окно в Израиле постучит клювом птица, и он скажет сыну: «Прости. Но я не понимаю здесь ничего, даже внуков. А те хулиганы, между прочим, тоже мои внуки. И может, даже больше».
И его старый сын заплачет от горестной обиды, но билет на самолет купит.
В городе по утрам и вечерам будет летать странная птица, похожая на число тринадцать. Но для этого надо всматриваться, а людям некогда глаза поднять вверх, это будут низкорослые люди, на плечах которых будет лежать почти непотребная ноша выживания. Сверху же это хорошо видно, как они все больше и больше становятся похожи на жуков-копров. До самой смерти, соединившись в пары или в одиночку, копры катают навозные шары, в которых лежат личинки их будущих детей.
Люди-жуки. Люди без солнца.
«Значит, они этого хотели, — однажды в сердцах скажет Бог. — Это их выбор судьбы».
«Снова он все свалил на этих недочеловеков, — позлорадствует Дьявол. — А мог бы для справедливости отметить и мою работенку».
— Зачем ты отпустил того мальчишку? Он так хорошо смотрелся бы в твоем синклите.
— Он любил девочку, — сказал Бог.
— Ну сколько же можно ставить на эту безнадежную пустую карту? Полный отстой, старик. Они любить умели только мертвых. И то когда-то.
— Другой силы нет и не будет… И ты это знаешь.
— Один туберкулезный писатель написал пьесу, где несчастная девица уже сто лет заклинает, что дождется неба в алмазах. Умные давно ржут как кони, идиоты же плачут. Но ни те ни другие так и не видели неба. Никакого!
— Он ни разу не соврал.
— Кто?
— Писатель. Чехов. У него перед смертью на щеке тоже была слеза. Как у того мальчика. Но ее никто не сцеловал.
— Теперь у тебя новая новость! Сцелованная слеза спасет мир. Была просто слезинка. Теперь слезинка сцелованная. О! Засмейтесь, смехачи! Твои люди — мерзость…
Навозники. И ты бессилен перед их тупостью.
— Исчезни.
Бог смотрел на танцующую красавицу землю. «Я дал им лучшее, что у меня было. Почему же они оказались слабыми? Почему? Слабее муравьев… И их несет ветер зла…»
Великий, всемогущий, всещедрый, всеславный, перед которым ниц лежали миллионы и миллионы и на которого ругался врач «скорой помощи», хотел заплакать, он хотел ощутить вкус человеческой слабости. Той, что меньше, чем у муравья. А невдалеке стоял тот, другой. Он не насмешничал. Он жалел. Он знал, что Бог, жаждущий слез, был прав. Он всегда это знал.
Сам он тоже не умел плакать, но и не жалел этих носимых по воле ветра людей. «Ведь на самом деле им столько всего дано. Идиотам… И все втуне…»
Но ему было жалко старика, страдающего за бардак, в котором он не был повинен.
— Дождись конца, Отче! Уже недолго. Людей сносит ветер. И они прутся — творения рук твоих — к финалу, давя ногами всех и вся. Какое там сцеловывание слезы?
Окстись, Боже! Они уже делают под себя.
— Нет, — крикнул Бог, — женщина уже выпустила птицу. Они ее увидят, если будут сцеловывать слезы!
«Чертовски хочется помочь, — подумал Дьявол. — Надо подрезать птице крылья, чтоб летала пониже. Им не до птиц высокого полета».
