— Нет. И ни за что не опубликовала бы её без твоего согласия. Я её и не написала.
Он вздохнул так, прижавшись губами к моим волосам, что у меня закружилась голова. И только когда это головокружение — верный признак того, что неравнодушна я к нему куда больше, чем думала — прошло, я поняла, что обнимает он меня как-то странно, локтями, потому что у него грязные руки, а в его доме пахнет едой. Какой-то очень вкусной едой.
— Ты готовишь? Мне?! — повернулась я, когда он толкнул плечом дверь.
Он улыбнулся, но ничего не сказал. Да мне было и не надо.
Я уже скинула обувь и куртку. Уже помыла руки. И уже засунула нос в сотейник, в котором что-то шкварчало и благоухало пряностями на всю квартиру.
— О, боже, боже, боже… М-м-м… — обжигаясь, облизывала я деревянную ложку, которой он это помешивал, а я зачерпнула прямо со сковороды. — Как же вкусно…
На столе стояли тарелки и свечи. В вазе — цветы. В холодильнике — вино.
И меньше всего на свете сейчас хотелось ругаться.
Да, признаться, было и не из-за чего.
Просто так случается, что люди ссорятся, потом мирятся, потом снова ссорятся.
Просто так бывает, что не понимают друг друга, потом разбираются, и снова не понимают.
Просто эмоции. Просто слабости. Просто настроение.
— Прости мне мой эгоизм, — сама открыла я бутылку вина, пока Сава раскладывал по тарелкам что-то с божественно-мексиканским названием (он назвал, но я тут же забыла). Сама разлила по бокалам. — В общем, прости мне мой эгоизм, но я никому тебя не отдам. Ни твоей бывшей жене. Ещё раз сунется к тебе и будет иметь дело со мной, а это пострашнее атомной войны. Ни твоей бывшей невесте, — подняла я бокал. — Пусть убирается обратно в свою Америку. Здесь ей ничего не светит. Так ей и передай.
Он всё так же молчаливо улыбнулся. Потом отставил бокал. И мой тоже.
А потом подхватил меня за шею… Ну, как умеет только он.
Если с первого раза у нас не получилось, то со второго точно и, я надеюсь, парень.
Но чтобы не вышло недоразумений, прямо в постели, доедая кесадилью или гуакамоле, я поставила его в известность:
— Есть вероятность стать родителями. Но если ты против… — я потянулась к сумке за таблетками.
Он остановил мою руку.
— Я очень даже за, — ответил он, а потом прищурил один глаз. — Но я категорически против внебрачных детей. Поэтому если ты не рассматриваешь такой вариант.
— Я только этот вариант и рассматриваю, — невинно улыбнулась я. — Но будет трудно.
— Дай-ка вспомнить, когда ж с тобой было легко, — улыбнулся Сава.
Нет, не Сава — мой Савочка.
Мои самые любимые и самые обожаемые грабли…
Эпилог
Много чего случилось за те полгода, что мы вместе.
Сначала мадмуазель Одбер улетела в Париж.
Мы провожали её в аэропорту втроём: Я, Сава и Филипп. Как раз накануне выхода свежего номера «Женского клуба» со статьёй о нём.
— Я только одного не могу понять, — удивился месье Дюканж-Кассан, поправляя свои великолепные волосы, когда старушка бойко посеменила к таможенной зоне. — Как вышло, что вы познакомились в самолёте? Ведь твой рейс был из Нью-Йорка?
— Сава? — повернулась я. И как такой простой вопрос не пришёл мне в голову?
— Он был с посадкой в Париже, — ответил Савелий. Пожал плечами и полез в карман. — Кстати, это тебе. Мадемуазель Одбер просила передать, когда она улетит.
На его ладони лежал маленький дорожный флакон с теми самыми духами.
Ими я с ног до головы полилась трижды.
Но все три раза исключительно по делу.
Первый — на свадьбе Стрелецкой. Да, да, она теперь Латышева. И скоро у них родится чудная девочка.
Второй — когда меня назначили главным редактором журнала. Наши учредители решили, что дело всё же не в статьях, просто «Женскому клубу» давно нужна свежая кровь и электронная версия журнала. Ей я теперь и занимаюсь.
А третий — на собственной свадьбе.
В свадебное путешествие мы ездили в Сан-Франциско и на виноградники Линдбергов. У Савы на самом деле лучшие в мире родители. После моих, конечно.
Там, в замке, что последним купил мой отец, он нам рассказал подлинную историю редкого изумруда, полную тайн и загадок.
Много лет назад предок нынешних Горчаковых действительно был в Африке. И действительно привёз оттуда большой неогранённый изумруд необычной формы пятигранной призмы и редкой окраски. А также увесистый мешочек чистейшей воды бриллиантов. Они и составили основу его богатства.
О том, что изумруд он похитил из храма древней африканской богини, затерянного в тропических лесах Гвинеи, он, конечно, умолчал. И о том, что бриллианты забрал у ювелира царской семьи — тоже. Не пропадать же добру: бедолага отдал богу душу на корабле, что вёз их из Африки.
К слову сказать, дельцом Горчаков был неплохим. Полученные камешки удачно вложил в дело. Бизнес попёр в гору. За несколько лет он стал богатейшим человеком столицы. Умер в почёте и уважении. Но ещё до смерти увлёкся модными тогда оккультными науками и спиритизмом и заразил этим увлечением своего младшего сына. Однажды на спиритическом сеансе, трижды женатый и уже похоронивший беременную жену, наследника и старшего брата, князь Горчаков, спросил у духов: за что гневаются на него боги.
И получил ответ, что отца прокляла могущественная африканская богиня, чей храм он осквернил и оставил без реликвии.
— Как я могу искупить его вину? — взмолился князь.
И получил второй ответ: ущерб нанесён, его не искупить. Дела его будут идти хорошо, будет он сказочно богат, уважаем и плодовит. Но каждого старшего сына наследник династии будет отдавать в уплату долга до той поры пока не сменится пять сороковин лет, не выедет из одного дома пять гробов и не поделится богатство его на пять частей, а иначе иссякнет род его и пойдёт всё богатство прахом.
Долго думал опечаленный князь как же обмануть судьбу.
И придумал.
Купил пять шикарных особняков в пяти разных странах света. Обставил полностью. Сделал в каждом усыпальницу. Оплатил содержание на двести лет вперёд. Заказал пять гробов сложной конструкции. Велел после смерти разрубить своё тело на пять частей и похоронить в пяти гробах в тех замках, и сокровища положить в гробы. Ключом же к гробам сделал тот самый проклятый пятигранный изумруд.
И когда всё сделал, глотнул яду и умер.
Наказ свой велел выполнить любовнице, чтобы никто из семьи не знал.
Она всё в точности и исполнила.
— Значит, особняков на самом деле было пять? — спросил отца, что рассказывал нам эту историю, Сава. — Один во Франции, второй в Англии, — загибал он пальцы, — третий в Италии, четвёртый в Америке, а пятый? Абамелек?
— Пятым был особняк той самой любовницы князя, некой графини «Л», но совсем не Абамелек, — уже догадавшись о чём эта история, сказала я. — Особняк, что отец купил самым первым.
— Там за разрушенной печной кладкой он и нашёл инструкции князя и дневник, в котором его любовница описала эту легенду, — ответила на его вопрос моя мама. — И ведь он поверил в тот бред, — посмотрела она на мужа.
— Сложнее всего было понять, о каком князе идёт речь, — добавил отец. — Везде яти, буквы с вензелями, а все имена лишь инициалами. Сколько архивов пришлось перерыть, — покачал он головой. — Сколько пыльных страниц перелистать. Скольких историков привлечь. А уж сколько тонн штукатурки снять с облезших стен особняка незабвенной графини, пока, наконец, не выяснилось, что последние годы эта некая графиня «Л» часто наведывалась на простое деревенское кладбище и подолгу сидела у одной безымянной могилки.
— И вы её вскрыли? — удивилась мама Савы.
— Там нашли гроб, сохранившийся исключительно. А в нём полностью истлевший скелет и… изумруд в форме призмы. Но, по иронии судьбы самым ценным оказался не этот камень, а особняк графини, что чудом уцелел, сохранив и венецианские мозаики, и изразцовые печи, да и сам явился памятником архитектуры. С него-то всё и началось для «Империал-Недвижимости», — улыбнулся отец.
