– Почему вроде как, Ген? Я очень рада, что у меня в жизни брат появился. Счастлива даже.
– И я…
Помолчали, продираясь через конфузливую паузу. Да и не хотелось ничего больше говорить, если честно. Боязно было говорить. Вдруг ненароком зацепятся за слова тонкие ниточки близости, нежные и теплые. Оборвутся…
– Ну что, я тогда поехал, Оль? – вздохнув, первым нарушил молчание Генка. – У меня ж работы невпроворот…
– Ага, поезжай, Ген. У меня тоже – работа.
– Тогда в субботу утром я за тобой заеду? Часиков в восемь?
– Да. Заезжай. До субботы, Ген…
* * *
– …Нет, объясни мне, почему Горькое? Кому приспичило открыть детский дом в поселке с таким названием? – отвернувшись к окну и ежась от утренней прохлады, ворчала себе под нос Ольга. – Представляешь, как звучит? Я, мол, сирота, рос в детдоме в селе Горькое…
– Да, согласен, звучит как полный нокдаун, – усмехнулся Генка, выезжая на встречную полосу и нацеливаясь обогнать пассажирский «Икарус».
– Конечно! Если решили в селе детдом организовать, то хоть название бы поменяли… Например, было бы село Сладкое. Или село Веселое, тоже хорошо.
– Нет, Оль. Это уже обман будет. А обман бывает хуже нокдауна.
– Это да. Тут я с тобой полностью согласна, Генка. Название сути не меняет. И все же…
– Хватит ворчать, сестрица! Не выспалась, что ли? Кстати, ты есть хочешь? Там, в пакете, на заднем сиденье, пирожки… Маришка с собой в дорогу дала.
– Хочу, конечно! – обернувшись, потянулась за пакетом Ольга. Достала пирожок, откусила, зажмурилась от удовольствия: – М-м-м… С картошкой, мои любимые… Да они, кстати, теплые, Ген! Она что, ночью их пекла?
– Нет, рано утром встала. А тесто с вечера поставила.
– Она сама умеет тесто ставить? Прямо по-настоящему?
– Да что там уметь, Оль…
– Не знаю. Я, например, вообще не умею. Даже и не пыталась никогда. Надо же, какая Маришка молодец… Повезло тебе, Генка, с женушкой. Милая, заботливая, любящая. Встала ни свет ни заря, чтобы пироги мужу испечь, надо же… Наверное, для этого особый талант нужен.
– Ты опять про пироги или про что-то другое?
– Про другое, конечно. Я на такие подвиги во имя любви точно не способна.
– Да какие там подвиги, Оль, скажешь тоже! Это не подвиги, это нормальная семейная жизнь. А она из мелочей складывается, которые, в общем, не замечаешь. Как будто так и надо. А на самом деле…
– Не знаю. Наверное, ты прав, Генка. Действительно, не замечаешь. Живешь и живешь себе. Про любовь говорить с годами забываешь, зато пирожки вкусные по утрам привычкой становятся. Наверное, я очень скверная жена была…
– Хм… Откуда вдруг такие выводы? И почему – была? Кстати, что у тебя там с мужем произошло? Ты ж мне ничего и не рассказала толком.
– Да это неинтересно, Ген. Пошлость и грязь, больше ничего. Знаешь, как топором по чурбаку – раз! – и раскололась семейная жизнь на две половинки. Кстати, очень приличная была семейная жизнь. Крепкий такой чурбачок.
– Оль… Ты же знаешь, я парень простой, этих обиняков не понимаю. Давай, выкладывай все, как было. И с подробностями, чтоб надолго хватило. Дорога длинная, а я не выспался, так что внимательно тебя слушаю. Давай, Шехерезада, начинай!
– Ну ладно…
Ольга вздохнула, опустила плечи, отправила в рот остатки пирожка. И повторила, будто окончательно решившись:
– Ладно, расскажу… Все с самого начала расскажу. Как сказку.
– Валяй сначала.
– Мы, Ген, молодыми женились, по большой-большой любви. И жили хорошо, дружно, первые несколько лет, помню, все время за руки держались… И Польку уже родили, а все норовили за руки схватиться… Знаешь, интуитивно как-то. Чтобы все время чувствовать друг друга.
– Да, знаю. У нас тоже с Маришкой так… Ладно, не буду тебя перебивать, рассказывай.
– Я ему очень верила, Ген. Всегда верила. Тоже, знаешь, интуитивно. Почему-то мне казалось, что если я мужа люблю… И он меня любит… То это как бы автоматом нас от всего плохого и пошлого защищает, понимаешь? Наверное, все любящие женщины так думают. Мы и не ссорились практически… И я никогда не ревновала, просто в голову такая глупость не приходила. Иван меня ревновал, а я его – нет.
– А не врешь, часом, а? У тебя ж характер такой… Скажи-ка тебе чего-нибудь поперек! Увернуться ведь не успеешь!
– Ну да, в общем… Характер у меня не сахар, согласна. Но Иван как-то умел острые углы обходить… И не сказать чтобы он трусом бесхарактерным был, нет! У него тоже, знаешь, характер не слабый. Черт его знает, как нам это удавалось… Нет, мы не ссорились. И не раздражались друг на друга. Нет, я раздражалась, было дело, но Иван… Как-то гасил незаметно.
– Слушай, а я ведь начинаю испытывать симпатию к твоему Ивану! Значит, вполне нормальный мужик!
– Да. Нормальный. И цветы мне всегда дарил, не по праздникам, а просто так. И слова красивые говорил. И глаза у него при этом честные влюбленные были. Да, все было хорошо, все отлично. А к хорошему быстро привыкаешь, расслабляешься и удара не ждешь. А когда вдруг этот удар получаешь… В общем, дальше не хочу рассказывать. Не могу, прости. Дальше мне больно, Ген.
– Ладно, понял, не дурак… Изменил он тебе, да? А ты его застукала?
– Да. С моей ближайшей подругой. И поэтому, сам понимаешь, возврата в прошлое нет.
– О! О! Как по-киношному сказала-то! Заплачу сейчас! Дай платок там, в бардачке!
– Не смешно нисколько. Над чужой болью нельзя смеяться, Ген.
– А я и не смеюсь. Я громко на тебя удивляюсь. Подумаешь, мужик налево сходил один разок за всю семейную жизнь! Да ему по природе его мужицкой положено – хотя бы разок-то! Прости его, Оль… Ну, ты ж умная баба, сделай скидку, не жмись.
– Господи, Ген, и ты туда же!
– Не понял.
– Да мне все кругом твердят – надо простить, надо простить. Как будто это легко! Как пальцами щелкнуть. Да если бы я могла… Да я бы с радостью, что ты! А только не получается у меня, не могу, и все, хоть убей. Не дано мне, как Маришке твоей, к примеру…
– А ты любишь его?
– Не спрашивай, пожалуйста. Я и сама себе этот вопрос не задаю.
– Да отчего ж не задашь-то?
– Боюсь.
– Значит, любишь.
– Нет, не люблю. Не люблю! Предательство и любовь между собой не сочетаются! Значит, не люблю!
– Ну, тогда другого мужика себе найди…
– Мне не надо другого. Нет, я не смогу…
– Значит, все-таки любишь! Значит, надо прощать, Оль!
– Нет. И простить не смогу.
– И что? Так и будешь всю жизнь одна? Будешь сидеть и самой себе песенку обиды куковать?
– Выходит, так и буду. Куковать.
– Хм… А зачем? Не понимаю.
– Слушай, Ген! А если бы Маришка с тобой так же?.. Если бы она тебе изменила?.. Ты бы ее простил?
– Да. Простил бы. Мой отец нашу с тобой мать простил, когда она от него сбежала, меня бросила. Искал ее долго… Ну, в общем, сама знаешь. И я бы простил. Потому что люблю. И тебе тоже своего Ивана надо простить, потому что ты его любишь. Очень простая арифметика, Оль.
