– Я действительно не собираюсь говорить с вами о любви, – произнесла с улыбкой молодая женщина, – поскольку очень боюсь ранить ваше самолюбие, выказывая вам столь заурядное чувство. Но ваше тщеславие, ваш эгоизм, ваша беззастенчивость вызвали у меня к вам своего рода симпатию. Вы поистине умеете найти глубину в пустяках, серьезность в насмешке, философию в безумствах, и в итоге именно эти свойственные вам противоречия и пробудили во мне интерес. Именно поэтому, мсье Казанова, мне пришла в голову фантазия переспать с вами. Я уже достаточно позабавилась, слушая ваши софизмы, и теперь мне хотелось бы испытать ваши ласки. Я хочу более конкретных доказательств той страсти, которую вы выказывали мне на протяжении наших многочисленных трогательных бесед. Но на этот раз вы не отделаетесь одними словами, потому что настоящий язык наслаждений, насколько я знаю, включает лишь один грамматический прием: когда происходит согласование мужского рода с женским, причем по обоюдному желанию.
– Я с вами совершенно согласен, моя дорогая Полина. Это действительно очень странная грамматика, непременно требующая, чтобы рода смешивались, и хотя она имеет всего одно правило, всегда следует помнить, что искусство любви – вещь гораздо более тонкая и сложная, чем искусство риторики.
– Прошу вас, не будем больше говорить об искусстве и о риторике, – попросила Полина.
Это было произнесено таким вызывающим тоном, что Казанова вдруг спросил себя, стоит ли отнести нетерпение молодой женщины к неудержимости ее желаний или попросту она не хочет подвергать испытанию пыл старца, который в течение месяца так страстно мечтал обладать ею. Именно это последнее соображение словно сковало его льдом.
– Поужинаем сначала, – предложил он, силясь улыбнуться. – После нам предстоит изрядно потрудиться.
– Ни в коем случае! Я к вашим услугам, мсье, и желаю выдержать ваш первый натиск немедленно. После мы обязательно восстановим наши силы, но я позволю вам эту передышку лишь для того, чтобы ваша вторая атака вновь целиком истощила меня, подарив такое же наслаждение, как и первая.
И, приблизившись к камину, на котором ярко горел один из канделябров, Полина спустила с плеч прозрачную ткань своей рубашки. Одежда мягко упала к ее ногам, постепенно открывая небольшую, но идеально округлую грудь и стройную талию, которую ни один корсет не смог бы сделать более тонкой. Следом появились бедра; одного взгляда на их женственный изгиб было достаточно, чтобы представить, как сладостно они будут раскачиваться при любовных сражениях, и идеально выточенные ноги, белый мрамор которых, казалось, был предназначен лишь для того, чтобы поддерживать пылающий порфир[24] капители сладострастия.
Полина обладала всем, что мужчина может мечтать найти в женщине. Однако Казанова, увидев такое полное и внезапное разоблачение всех ее прелестей, застыл на месте, словно парализованный. Будь его избранница кокеткой, он мог бы вообразить, что она пытается раздразнить его чувства. Но Полине были неведомы такие хитрости. Она обладала наивным тщеславием и считала себя достаточно привлекательной, чтобы без всяких уловок предложить себя в своем естественном виде.
И поскольку он по-прежнему оставался недвижим, застыв не то чтобы с безразличным, а с каким-то покорным видом, Полина спросила его:
– Так что же, мсье, разве не этого вы желали?
– Ваша красота, Полина, превращает меня в камень, – ответил Казанова.
– Разве я похожа на горгону? – с улыбкой спросила молодая женщина.
Она приблизилась к Казанове и заключила в объятия несчастного старца, который по-прежнему не предпринимал никаких действий, поглощенный мыслью, что, видимо, именно сила желания не дает ему совершить жертвоприношение. Нагота этой пеннорожденной Венеры, сверкающая в трепещущем свете свечей, представляла собой слишком изысканное зрелище и казалась столь совершенной, что превосходила даже самый непомерный аппетит, напрасно обостряя его вместо того, чтобы попытаться удовлетворить.
Итак, Полина повлекла к алькову злополучного соблазнителя, которого внезапно стал угнетать собственный триумф. Раскинувшись на постели, она с изумительной непринужденностью предоставила в его распоряжение свои восхитительные прелести.
– Ну что же вы? – снова спросила она. – Вы словно скованы холодом. Давайте же, идите сюда, ложитесь!
Обладание Полиной должно было стать последней любовной победой в его приближающейся к финалу жизни. В ее объятиях Джакомо должен был отдать последнюю дань своему сладострастию.
Однако в течение следующих двух часов они лежали, обнявшись, слив губы в поцелуе, и не предпринимая при этом никаких других действий. Казалось, Полина обнимает призрак. Джакомо мучился от отвращения, которое испытывал к самому себе.
Молодая женщина больше не произносила ни слова. То ли стыд, то ли гордость, а может быть, простая вежливость не позволяли ей выразить вслух свое недовольство. Сначала она попыталась оживить своими ласками древо жизни, крепость которого в свое время способна была облагодетельствовать Генриетту, Мартону, Армелину, Леа, малютку Кортичелли, которой было тринадцать лет и которая выглядела на десять, а заодно и богатую мадам д'Юрфе, несмотря на ее шестьдесят. Сколько женщин из разных стран, принадлежавших к различным сословиям, почти всегда красавиц, хотя иногда и отличавшихся замечательным уродством, как та горбунья из Авиньона, наслаждались им до полного изнеможения? Скользкие, устав от чрезмерных ласк, просили пощады у этого человека, любовные возможности которого не знали границ? Но и этот мощный дуб не устоял перед топором Времени и вскоре должен был исчезнуть навсегда, затянутый в леденящую бездну уходящего века.
Джакомо пришлось проделать все то, что может предпринять опытный человек, чтобы создать видимость наслаждения перед пленительной женщиной, чьи надежды он обманул. Ему хотелось объяснить ей, что он не может удовлетворить ее желание только из чрезмерной деликатности, но Полина достаточно ясно показала, что не нуждается в подобной обходительности. До глубины души оскорбленная тем, что в глазах Казановы ее достоинства оказались не столь хороши, как грубоватые прелести Тонки или обаяние сверхъестественной волшебницы Евы, Полина сочла своим долгом попытаться разрушить проклятые чары всеми способами, какие только могло внушить ей смешанное с яростной досадой желание и которые обычно имеют успех. Но все ее усилия оказались напрасными. Обескураженная, униженная, со слезами на глазах, Полина отступила. Она молча покинула Джакомо, предоставив ему провести в одиночестве оставшиеся до рассвета два или три часа.
