— Не знаю, — честно признался ректор.
— А я знаю! Она с восьмого класса все каникулы санитаркой в больнице работает. Это вам не запятые в стишках расставлять.
— Капитолина Степановна, как фамилия вашей племянницы?
— Такая же, как у меня, — Носова. Я несправедливости по отношению к этому ребенку и ко всей медицине не потерплю! Я пойду к министру! Пусть он сам попробует сочинение без ошибок написать!
— Не надо ходить к министру, — сказал ректор, и меня приняли.
* * *
Вот теперь тетя Капа составила мне протекцию в перспективное хирургическое отделение большой больницы. И рисковала больше, чем когда устраивала племянницу с сомнительной внешностью в институт.
Все мои однокашники уже либо выбились в специалисты, либо продемонстрировали серость и бездарность. Объективно я попадала во вторую категорию.
* * *
Заведующего отделением, к которому я по рекомендации Мони Якубовского должна была явиться, звали Сергей Данилович Октябрьский. Невысокого роста, коренастый, широколицый и курносый, он походил на селянина-комбайнера, тракториста — труженика полей. Но никак не на рафинированного столичного хирурга.
Я пришла в назначенное время и прождала Октябрьского почти два часа. Нет, он не отсутствовал, просто занимался своими делами, а мне небрежно велел посидеть в холле.
Мимо меня сновали медсестры, ходили врачи, шаркали тапочками по линолеуму больные. А я сидела. Как назло, не догадалась взять книгу или газету. Оставленную кем-то программу телевизионных передач прошлой недели изучила вдоль и поперек.
За время унизительного ожидания я пережила смену эмоциональных состояний сродни физическим изменениям у снежка, брошенного на сковородку. Сначала зябла и дрожала перед собеседованием. Потом растопилась от жалости к себе: жизнь представлялась неудавшейся по всем статьям. Я люблю детей, но их у меня нет. Мне нравится моя профессия, но чувствую себя краснодеревщиком, который застрял в мастерской по производству кухонных табуреток. У меня нет семьи, мне не о ком заботиться, и даже собаки в моем доме — чужие и временные.
Если бы Октябрьский в момент этих внутренних стенаний пригласил меня в кабинет, то я бы, наверное, разрыдалась перед ним и стала слезно умолять дать шанс исправить загубленную жизнь.
У меня есть верный способ прекратить припадки самобичевания и сетований о горькой доле — воспоминания о маме. По сравнению с тем, что ей довелось пережить, любые несчастья кажутся детскими огорчениями. А моя тетушка? Ей тоже жизнь отпустила немало ударов, но синяков на ней никогда не было. В нашем роду женщины отличаются завидной волей и мужеством. Неужели кровь мифического отца разбавила доставшуюся мне по наследству стойкость и силу воли? Дудки!
Я разозлилась. Кажется, даже покраснела от негодования, только не шипела, закипая. Октябрьский отправился пить чай с тортом — у одной из медсестер был день рождения, она дважды заглядывала к нему в кабинет, я слышала уговоры.
Хам! Он мог заставить меня ждать, когда уходил на обход, потом на консилиум, он мог даже принять еще пятерых посетителей — ладно, возможно, их проблемы поважнее моих. Но чаи распивать, зная, что я второй час томлюсь в ожидании и сижу глупой куклой на виду у всех! А как он поглядывал на меня, проходя мимо? Как на дозревающую кандидатку в любовницы — еще немного помучаю ее холодностью, и она бросится мне на шею. Не дождешься, козел усатый!
Я решила досчитать до десяти, успокоиться, потом достойно, медленно подняться — спектакль исключительно для дежурной медсестры у поста — и уйти. На счет «восемь» Октябрьский появился и, стряхивая крошки с щетинистых рыжих усов, бросил мне:
— Ну ладно, пошли.
Это звучало так: «Любой нормальный человек давно бы понял, что он здесь не нужен, но если ты такая бестолковая, придется тебе объяснить».
«Мы еще посмотрим, кто здесь бестолковый», — сказала я про себя.
Кабинет Октябрьского представлял собой свалку, в которой заботливая рука каждый день вытирает пыль, не смея тронуть ни единой бумажки. Я уселась в кресло у его стола без приглашения. Сергей Данилович рассматривал мой «Листок по учету кадров», стародавний, советский, в котором, я должна была указать свою партийность и признаться, не проживала ли на оккупированных территориях во время войны.
— Юлия Александровна Носова, русская, — хмыкнул он. — А я думал, Моня только своих присылает. Впрочем, диагноз не окончательный. — Это он сказал, разглядывая мое лицо.
Я уже давно никому не объясняю, что блондинка я природная, а не крашеная, каштаново-черные брови и ресницы — игра генов, а не мои ухищрения. Как-то в институте на лекции по генетике преподаватель, втолковывая о доминантных и рецессивных генах, заявил: как у кареглазых родителей не может родиться голубоглазое дитя, так и плод любви жгучего брюнета и блондинки не может иметь часть волосяного покрова темного оттенка, а часть светлого. Аудитория дружно уставилась на меня. Наука оставила мне два варианта — прослыть обманщицей или признать, что я мутант.
Но нас, мутантов, на кривой козе не объедешь и голыми руками не возьмешь.
— Вам, положим, с фамилией тоже не повезло, — сказала я, ухмыляясь прямо в лицо Октябрьскому.
— Почему? — удивился он.
— Детдомом отдает.
Октябрьский издал утробный звук, при некотором напряжении фантазии — одобрительный. Хотя, возможно, то была отрыжка от именинного тортика.
— Травмпункт, — читал он, — пять лет. И чего ты там торчала?
Трудовая книжка появилась у меня в четырнадцать лет, когда стала подрабатывать санитаркой, чтобы помочь маме. Но в анкете о долгом производственном стаже я не упомянула.
— Любовь, наверное? — издевался Октябрьский. — Страсти-мордасти?
Я знала подобный тип врачей. Со всеми они на «ты», во время операции матерятся, пациенты их любят и трепещут. Как же! Грубый, самоуверенный, командует моим здоровьем, значит — вылечит. Слабые, больные, выбитые из привычной колеи люди теряют присутствие духа и хотят кому-нибудь довериться, вручить себя под чью-нибудь ответственность. Но я не пациент! А этот нахал даже не нашел нужным извиниться — не перед коллегой, не перед ординатором, но перед женщиной!
— Любовь, — подтвердила я, глядя ему прямо в глаза. — Образовалась группа мужчин, которые специально ломают кости, чтобы оказаться у меня на приеме. Опасаюсь за их здоровье. Переломы стали плохо срастаться. Решила поменять место работы.
— Ехидна! — заключил Октябрьский.
— Простите, — смиренно произнесла я, — сразу видно, что вы-то воспитывались в Пажеском корпусе.