Я выхожу из туалета и чуть не сбиваю с ног старика. Я довольно высокая, поэтому могу разглядеть его розовую лысину сквозь спутанные завитки седых волос.
— Я опять опоздал, — говорит он с заметным акцентом. — Потерялся.
Наверное, как и все мы. Именно поэтому мы сюда и приходим: чтобы оставаться привязанными к своей утрате.
Этот старик новенький в группе, посещает занятия всего две недели. Едва ли во время занятий он хоть слово произнес. Тем не менее я с первого раза его узнала. Только тогда не поняла почему.
Сейчас я понимаю. Булочная. Он часто приходит с собакой, маленькой таксой, заказывает свежую булочку с маслом и черный кофе. Он целыми часами что-то пишет в маленьком черном блокноте, а собака спит у его ног.
Когда мы входим в комнату, своими воспоминаниями делится Джоселин: показывает нечто, напоминающее обгрызенную, покрученную бедренную кость.
— Это Лóлина, — говорит она, нежно крутя в руках косточку, сделанную из дубленой кожи. — Я нашла это под диваном, когда мы ее усыпили.
— Зачем вы вообще сюда ходите? — удивляется Стюарт. — Это, черт возьми, всего лишь собака!
Джоселин прищуривается:
— По крайней мере, я не заключила ее в бронзу.
Присутствующие начинают спорить, а мы со стариком пока усаживаемся в круг. Мардж решает воспользоваться этим как отвлекающим маневром.
— Мистер Вебер, — приветствует она, — добро пожаловать! Джоселин только что рассказывала, как дорога была ей эта собака. А у вас есть домашний любимец?
Я вспоминаю маленькую собачку, которую он приводит в булочную. Делится с ней булочкой, ровно пополам.
Но старик молчит. Склоняет голову, как будто вжимается в стул. Я сразу же узнаю эту позу — желание исчезнуть.
— Человек может любить животное намного сильнее, чем некоторых людей, — неожиданно для себя говорю я. Все оборачиваются, потому что, в отличие от остальных, я редко привлекаю к себе внимание желанием поделиться личной информацией. — И совсем не важно, что оставляет внутри человека пустоту. Важно только то, что внутри эта пустота есть.
Старик медленно поднимает голову. Я чувствую его обжигающий взгляд через завесу своих волос.
— Мистер Вебер, — замечая его интерес, говорит Мардж, — может быть, вы принесли с собой какой-нибудь сувенир, чтобы поделиться с нами?
Он качает головой, его голубые глаза абсолютно ничего не выражают.
Мардж предпочитает не нарушать его молчания — чтобы успокоить. А все потому, что одни приходят сюда поговорить, а другие — просто послушать. Но эта тишина похожа на сердцебиение. Она оглушает.
В этом парадокс утраты: разве то, что потеряно, может настолько тяготить?
В конце занятия Мардж благодарит нас за участие. Мы складываем стулья и выбрасываем в мусор одноразовые тарелки и салфетки. Я собираю оставшиеся кексы и отдаю их Стюарту. Забирать их в булочную — то же самое, что вылить ведро воды назад в Ниагарский водопад.
И я выхожу на улицу, чтобы отправиться на работу.
Если бы вы всю жизнь прожили в Нью-Хэмпшире, как я, то научились бы чувствовать перемену погоды по запаху. Стоит невыносимая жара, но в небе невидимыми чернилами написана гроза.
— Прошу прощения…
Я оборачиваюсь на звук голоса мистера Вебера. Он стоит спиной к епископальной церкви, где мы проводим наши встречи. Несмотря на то что на улице тридцать градусов жары, на нем рубашка с длинными рукавами, застегнутая на все пуговицы, и узкий галстук.
— Очень мило с вашей стороны, что вы заступились за эту девушку.
Он произносит слово «мило», как «мыло».
Я отворачиваюсь.
— Спасибо.
— Вас Сейдж[1] зовут?
Вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов, верно? Да, это мое имя, но его двойной смысл — что я «ума палата» — никогда на самом деле не всплывал. В моей жизни слишком часто бывали моменты, когда я едва не сходила с ума, и мною часто руководили эмоции, а не разум.
— Да, — отвечаю я.
Неловкая тишина растет между нами, как перебродившее тесто.
— Вы уже давно посещаете эту группу.
Не знаю, стоит ли выпускать колючки.
— Да.
— Значит, вам она помогает.
Если бы помогала, я бы уже перестала посещать эти сеансы.
— На самом деле там собираются приятные люди. Просто иногда каждый думает, что его горе сильнее, чем у остальных.
— Вы мало разговариваете, — задумчиво произносит мистер Вебер. — Но когда что-то говорите… Вы настоящий поэт.
Я качаю головой.
— Я пекарь.
— А разве человек не может быть и тем и другим? — спрашивает он и медленно удаляется.
Запыхавшаяся и раскрасневшаяся, я вбегаю в булочную, где обнаруживаю свою хозяйку под потолком.
— Прости за опоздание, — говорю я. — В церкви битком, и какой-то идиот занял мое место.
Мэри прикрепила к потолку люльку, как Микеланджело, чтобы лежать на спине и расписывать потолок булочной.
— Наверное, этот идиот — сам епископ, — отвечает она. — Он остановился на полпути. Сказал, что твой оливковый хлеб божественный — из его уст это довольно высокая похвала.
В прошлой жизни Мэри Деанжелис была сестрой Мэри Роберт. У нее дар разводить растения, она была известна своим садоводческим талантом в монастыре Мэриленда. Как-то на Пасху она поймала себя на том, что, услышав, как священник произносит: «Он воскрес», встает со скамьи и выходит из церкви. Она оставила сан, покрасила волосы в розовый цвет и отправилась по Аппалачской тропе. И где-то на Президентском хребте Иисус явился ей и сказал, что очень много душ нужно накормить.
Через полгода Мэри открыла у подножия церкви Святой Девы Марии в Уэстербруке, штат Нью-Хэмпшир, булочную «Хлеб наш насущный». Угодья церкви составляют шесть с половиной гектаров с пещерой для медитаций. Тут же статуя ангела, осеняющая ее крылами, кавалькирии[2] и ступени для покаянных молитв. Еще здесь расположен магазинчик, где продаются кресты, распятия, католические книги и другая теологическая литература, диски с христианской музыкой, медали с изображением святых, наборы фарфоровых фигурок на библейские сюжеты. Но обычно посетители приходят посмотреть на розарий площадью в 70 квадратных метров, возведенный из местных гранитных валунов, скованных вместе цепями.
Храм посещают только в хорошую погоду, в зимнее время в Новой Англии доходы любого бизнеса резко падают. Именно в этом Мэри видела целесообразность своего дела: что может быть более мирским, чем свежеиспеченный хлеб? Почему бы не увеличить выручку прихода, построив булочную, которую будут посещать как верующие, так и неверующие?
Одна загвоздка — она понятия не имела, как печь хлеб.
