Он не понимал шуток, если они были не его собственными. А когда шутил сам, то его юмор обычно не доходил до окружающих. Зато уж отец смеялся за всех сразу, оглушительно и долго, пока не уставал.
— Есть люди, не понимающие юмора. Что уж тут делать, — часто вздыхала бабушка. — Для таких и существуют юмористические телепередачи…
Нина отца ненавидела. И ничего не могла с собой поделать. Она часто косилась на него, боясь, как бы он ненароком не узнал ее мысли. Они казались Нине чересчур громкими.
Нина с трудом переносила его зычный самодовольный голос, его домашние треники, постоянно болтающиеся на коленях, — в странной уверенности, что штаны эти никогда не стираются, хотя мать такого бы никогда не допустила. Седина властно уже расположилась в его жидких, умирающих волосах. Мать говорила, что седовласость ему очень идет. Пренебрежение, этакая гримаса презрения к окружающему миру никогда не сходила с его лица.
Нина с отвращением смотрела на солидный, слегка пришлепнутый внизу нос отца, торчавший на его физиономии довольно нелепо, словно взятый с чужого лица, на его мохнатые жесткие брови, почти сросшиеся в одну жирную графитную линию. Смотрела и переживала: «Почему, ну почему он такой? Мне такого не надо… Лучше другого…» И задумывалась всерьез. Какого отца ей бы хотелось, она не знала. Пока не пошла в первый класс.
Она еще не умела рассуждать, и научилась делать это поздно, зато всегда чутко прислушивалась ко всему, что говорили люди.
Почему-то у Нины непрерывно, без конца находили черты сходства с родственниками: лоб от папы, губы от мамы, волосы и локти от бабушки… И Нина, наконец, возмутилась: а что же у нее свое, личное, только ей принадлежащее?! Неужели ничего нет?!
Она внимательно присматривалась к своему телу. И оно все больше ей не нравилось. Это тело… Ей казались постыдными его ежедневные потребности: например еда, да еще неукоснительно три раза в день, плюс полдник, как настаивала бабушка. А грязь на ногах? А пот? А этот мерзкий живот?! Его не только надо кормить, но еще и бегать по его настойчивым требованиям в туалет! Нет, это совершенно невыносимо, отвратительно! Почему нужно подчиняться именно его желаниям?!
И Нина старалась по возможности оттягивать каждый раз свои походы в туалет: откладывала их, пока уже терпеть становилось невмочь, и неслась туда стремглав, сбивая все на своем пути.
— Нет, ну что ты все бегаешь, Нина Львовна? — сердился отец. — Носишься как обезьяна! Все нервы мне истрепала!
Он всегда звал ее по имени-отчеству.
На самом деле Нина росла девочкой довольно тихой, незаметной, родителям никогда не докучала. Она целыми днями играла на большом бабушкином диване, застывшем недалеко от окна. А бабушка рядом днями напролет стучала на пишущей машинке. Это называлось «подрабатывать».
Нина машинки почти не слышала, так к ней привыкла, и разговаривала со своими куклами и зверюшками. Она жила в своем игрушечном мире, и он ее полностью устраивал. Никакого другого ей не требовалось. Лишь бы ее не трогали.
Любила она и телевизор и просто влипала в экран, когда шли мультфильмы и фильмы для детей, тоже не видя и не слыша ничего вокруг.
— Закрой рот, Нина Львовна, кишки застудишь! — насмехался отец, в очередной раз застав дочь в оцепенении перед экраном.
«Почему он такой? — тоскливо думала Нина. — Ну почему? И разговаривает он как-то не так, как все, и слова у него какие-то не такие…»
У отца давно сложился мучительно терзавший его и не дававший ни минуты покоя культ собственной личности. Так утверждала бабушка. Она говорила, что Фрейд бы ему поставил диагноз ярко выраженного нарциссизма. Нина уже знала от нее, что Фрейд — известный психолог.
Отец тоже был известной шишкой: он занимал немалый пост в Госплане СССР.
— А иначе зачем бы Тамара вышла за него замуж? — вздыхала бабушка.
В коридоре висел портрет маслом — отец во весь рост в казацком прикиде. Черные, длинные, опущенные вниз накладные усы и большой лоб, плавно переходящий в лысину, создавали хороший фон для всего остального: папаха, шаровары с лампасами, нагайка, сапоги.
— С волосами у него не густо, — насмешничала бабушка.
В комнате родителей тоже красовался портрет маслом, только по грудь: отец в темном костюме с правительственными наградами. Рядом был устроен целый стенд, увешанный вырезанными и заключенными в рамочки газетными фотографиями. Да не абы какими, а именно такими: «Лев Шурупов и министр», «Лев Шурупов беседует с послом Марокко», «Льву Шурупову пожимает руку советник американского посольства»… А на письменном столе отца красовалось большое яйцо под Фаберже, на котором по эксклюзивному заказу художник написал маленький портрет — а чей, уже и так понятно…
Отец всегда откровенно скучал, если говорили не о нем или он не говорил о себе.
У него была еще одна очень раздражавшая Нину особенность: если ему приходилось мыть посуду, то он ее мыл исключительно после себя. Рядом могла стоять тарелка матери или Нины — он не прикасался к ним, словно брезговал.
Отец обожал щекотать Нину. И она стала его бояться, но за нее никто из семьи не вступился, даже бабушка, и никто не попросил отца прекратить это. Все думали: раз Нина смеется — значит, ей весело и хорошо! Какие тут страдания? А смеялась она просто от щекотки, хотя ей это вовсе не нравилось, только доставляло мучения. Почему-то родные ничего не понимали, будто отупели.
Отец настаивал на обязательном чтении и требовал, чтобы бабушка приучала Нину к книгам.
— А вот я читала, — сказала ему как-то бабушка, — что один из европейских просветителей восемнадцатого века выстроил от и до целую систему воспитания детей. С точки зрения просветительства она апеллировала к идеалу «природы», «первородности». Просветитель утверждал, что раннее чтение — бич малышей. И считал, что детям нужно давать только одну-единственную книгу для их правильного развития. Всего одну! Как вы думаете, какую?
Мать и отец недоуменно переглянулись. И мать неуверенно спросила:
— Библию?
— Нет! «Робинзона Крузо». И я лично согласна с этим просветителем. Раннее чтение действительно ни к чему. Ну зачем ребенку нужны книги? Ему хочется поиграть, поскакать, по деревьям полазить! Однако взрослые пихают ему книги и назойливо твердят: читай, читай, а не то тупицей вырастешь! А почему, собственно? Всему свое время — налагается по деревьям малыш, набегается по дворам, подрастет маленько — и сам попросит книгу. Я на своей шкуре все это испытала. Тебе совсем не хочется ничего читать, а тянет бегать-прыгать, разведывать тайны кошек и колодцев, но родители торжественно вручают книгу, а если ты ее не читаешь, начинается дикий крик. Я часто с этим сталкивалась в своей жизни, потому и понимаю… И что характерно — сейчас я библиоманка, причем стала ею сама по себе. Просто начала читать в подростковом возрасте. Поэтому так ли уж не прав был тот утопист?
