У многих детей были врожденные дефекты. У некоторых – дебильное выражение лица. Мне подумалось, не является ли это результатом заключения браков между родственниками. Муди пытался убедить меня, что в Иране нет вредной наследственности, но я знала, что многие супружеские пары, собравшиеся здесь, – это братья и сестры. О результатах таких браков можно было судить по детям.
Спустя какое-то время пятый сын Баба Наджи и Амми Бозорг представил меня своей жене Эссей. Я знала его хорошо, потому что некоторое время он жил у нас в Техасе. Он тогда изрядно потрепал мне нервы, и я, что было не в моих правилах, поставила перед Муди ультиматум, чтобы он убрал его из дома. Однако сейчас его лицо показалось мне дружелюбным. Он был одним из немногих, кто обратился ко мне по-английски. Эссей училась в Англии и сносно говорила по-английски. На руках она держала малыша.
– Реза столько рассказывал мне о тебе, – сказала она. – Он так благодарен за все, что вы сделали для него.
Я поинтересовалась ребенком, и Эссей помрачнела: Мехди родился с деформированными, повернутыми назад ступнями, с деформированной головкой, вытянутым лбом. Эссей была сестрой своего мужа.
Махтаб пыталась убить комара, который оставил у нее на лбу огромный волдырь. Мы были измучены зноем августовского вечера. И хотя в доме была вентиляция, но по какой-то причине тетушка Бозорг не закрыла двери. Это, как и отсутствие москитных сеток на окнах, оказывало гостеприимство жаре и комарам.
У меня разболелась голова. Запах жирной пищи, человеческого пота, непрерывный шум и смена часового пояса сделали свое.
– Мы с Махтаб хотели бы лечь, – обратилась я к мужу.
Был ранний вечер, большинство родственников еще не разошлись, но Муди знал, что они хотят разговаривать с ним, а не со мной.
– Хорошо, – согласился он.
– У меня сильно болит голова. У тебя есть какое-нибудь лекарство?
Он извинился, проводил нас с Махтаб в спальню, дал мне три таблетки и вернулся к гостям.
Мы забрались в постель такие обессилившие, что даже ни провалившиеся матрасы, ни затхлые одеяла, ни колючие подушки не смогли помешать нам уснуть. Я знала, что Махтаб засыпает с той же молитвой, которая стучалась в моей раскалывающейся голове: «Боже, сделай так, чтобы эти две недели быстро пролетели».
Было около четырех часов утра, когда Баба Наджи загрохотал в дверь нашей спальни. Он кричал что-то по-персидски.
Во дворе раздавался голос азана – усиленный мегафоном, грустный, монотонный, протяжный, – который призывал правоверных исполнить свой религиозный долг.
– Время на молитву, – пробормотал Муди. Зевая и потягиваясь, он встал и отправился в ванную, чтобы совершить ритуальное омовение: облить водой руки, смочить лоб, нос и стопы.
Вскоре голос мужа слился с голосами Баба Наджи, Амми Бозорг, их дочерей Зухры и Ферест и самого младшего тридцатилетнего сына Маджида.
Я не знала, сколько длились эти молитвы, потому что то погружалась в сон, то пробуждалась, и не заметила, когда Муди вернулся. Но даже после этого в доме не закончились религиозные обряды. Баба Наджи читал Коран, монотонно крича во весь голос. Амми Бозорг в своей спальне в другом конце дома тоже читала Коран. Это длилось часами. Их голоса приобрели гипнотизирующее звучание.
К тому времени, когда я встала, Баба Наджи закончил молиться и ушел на работу. У него была фирма «Импорт – экспорт С. Салам Ходжи и сыновья».
Прежде всего мне захотелось принять душ. В ванной комнате не было полотенец. Муди сказал, что, вероятно, Амми Бозорг вообще их не имеет, поэтому я оторвала кусок простыни. Не было здесь и шторы для душа. Вода просто уходила в находящееся в углу наклонного мраморного пола отверстие. Несмотря на все эти неудобства, вода освежала.
Я надела самую скромную юбку и блузку, подкрасилась и некоторое время посвятила волосам. Муди сказал, что дома, в своей семье, я могу не закрываться.
Амми Бозорг, в цветной домашней чадре, вертелась на кухне. Обе руки ее должны были быть свободными для работы, поэтому она обернула широкое полотнище вокруг тела и собрала под мышками. Чтобы чадра не падала, ей приходилось прижимать ее к бокам.
Связанная таким образом, она занималась своей работой в помещении, которое, как и весь дом, носило следы прежнего великолепия, а теперь пришло в запустение. Стены покрывал густой слой многолетней сажи. Металлические шкафчики поржавели от времени. В двухкамерной мойке громоздилась грязная посуда. Горы различных кастрюль и сковород занимали большой кухонный и маленький квадратный столы, и так как на них не было места, то Амми Бозорг работала на полу. Я удивилась при виде холодильника-морозильника с устройством для приготовления льда. Когда я заглянула внутрь, моим глазам открылся целый склад холодных закусок.
Самым большим сюрпризом для меня было, когда Муди с гордостью объявил, что Амми Бозорг убрала весь дом к нашему приезду. Интересно, как этот дом выглядел до уборки?
Стареющая худощавая служанка, испорченные зубы которой удивительно гармонировали с выгоревшей синего цвета чадрой, флегматично выполняла распоряжения Амми Бозорг. На полу кухни она приготовила поднос с чаем, сыром, хлебом и сервировала нам завтрак опять же на полу в холле.
Подавая чай в маленьких стаканчиках, называемых эстаканами и вмещающих не более четверти чашки, обязательно придерживались очередности. Вот и сейчас первым обслужили Муди, единственного присутствующего в этот час мужчину, затем Амми Бозорг, потом меня, а в конце Махтаб.
Чай был крепкий, горячий и очень вкусный. Когда я пробовала его, Амми Бозорг что-то сказала Муди.
– Ты не насыпала в чай сахар, – перевел он.
Я заметила неестественность в его манере говорить. Дома он употребил бы сокращенную форму. Здесь же он избегал ее, выражаясь более формально, как люди, для которых английский является вторым языком. Муди давно уже говорил как коренной американец. Откуда же эта перемена? Я забеспокоилась: не начал ли он снова думать по-персидски?
– Я не хочу сахару. Мне нравится так, – был мой ответ.
– Ты шокировала тетушку, но я пояснил ей, что ты сама достаточно сладкая, поэтому тебе не нужен сахар.
По выражению глубоко посаженных глаз Амми Бозорг легко можно было догадаться, что шутка ей не понравилась. Пить чай без сахара было, видимо, не принято, но меня это не волновало. Я внимательно посмотрела на золовку, и, сделав глоток, попыталась изобразить улыбку на лице.
Хлеб оказался пресный, безвкусный и сухой. К хлебу, как лакомство, подали острый датский сыр.
Мы с Махтаб любили этот сорт, но Амми Бозорг не знала, что его следует хранить с жидкостью, чтобы не улетучился запах. У этого сыра был запах грязных ног. Мы с Махтаб с трудом его проглотили.
