До того как поехать в синагогу, я заскочила к родителям. Мама бурно восхищалась моей стройностью и элегантностью, – обычная попытка скрасить тот факт, что я по-прежнему без спутника. Если верить моей маме, чем дольше я остаюсь одна, тем более стройной и элегантной становлюсь. Пожалуй, к тому времени, как мне стукнет сорок, я сравняюсь с Джулией Роберте.
Признаюсь, в тот вечер я смотрелась очень неплохо в облегающем черном платье и бархатном жакете, купленных для меня отцом в один из недавних рейдов по магазинам. Так оно и есть: мне тридцать четыре, и папа покупает мне одежду. Это объясняется двумя причинами: родня сомневалась, что я способна сама подобрать наряд, подобающий столь торжественному случаю, как свадьба («подобающий» в понимании моей семьи означало новый, дорогой и шикарный). Моя родня была права. Прикинув свои возможности, я провела бы сравнительный анализ затрат и выгоды – стоит ли выбрасывать четыре сотни долларов ради вечеринки, где шансы встретить одинокого интересного мужчину практически равны нулю, – и достала бы из шкафа свой черный костюм. Итак, если родители хотели видеть меня в новом наряде, им самим приходилось купить мне его.
С первой причиной связана и вторая. У меня никогда не хватало ни терпения, ни умения самостоятельно подбирать себе одежду – недостаток, видимо, унаследованный мною от мамы. Она, если бы ее предоставили самой себе, предпочла бы всему остальному шорты до колена, колготки и свитер. Первоклассный специалист в области анализа отношения рыночной цены акции к чистой прибыли в расчете на одну акцию, мама, попадая в более или менее дорогой магазин одежды, напоминала олененка Бэмби, потерявшегося в центре Манхэттена.
Моя младшая сестра Дженнифер начинала как художник-экспериментатор, а стала дизайнером по интерьеру; ее всегда отличало превосходное чувство стиля. Сама Дженнифер обожала эпатаж: флюоресцирующие оранжевые блузки с глубоким вырезом и неправдоподобно высокие и тонкие каблуки, – но она блестяще приспосабливалась к моему более приземленному вкусу – ведь на ней в основном и лежала ответственность по выбору нарядов для меня. Однако ко времени бракосочетания Марни и Майка мы с Дженнифер не разговаривали; причины этой безрадостной и безвыходной ситуации крылись в ее недавней свадьбе. Изо всей семьи рассчитывать приходилось лишь на отца.
Честно говоря, папа подходил для этого как нельзя лучше. Успешный артдилер и тонкий знаток цветов, мебели и яблочного мартини, отец чувствовал себя в магазинах как рыба в воде. Он носил панамы, штиблеты из тисненой кожи и пиджаки горчичного цвета из ткани «в елочку», причем из нагрудного кармана у него всегда выглядывал аккуратный уголок платка. Во время поездок отца нередко приглашали в салоны первого класса – просто потому, что он выглядел соответствующе. Отец не умел обращаться ни с футбольным мячом, ни с бензопилой, но, подбирая подходящие платья, шарфы и шали, он неизменно оказывался на высоте. Менее чем за час папа нашел мне великолепную экипировку для свадьбы Марни и Майка. Я была ему за это благодарна. Лучше быть одинокой светской львицей, чем одинокой замухрышкой.
Я сидела в синагоге, изо всех сил стараясь не заснуть, покуда происходило обычное разъяснение еврейских свадебных обрядов, и вдруг мое внимание привлекли слова раввина. Зачитывая какую-то стихотворную строфу, он объявил, что брак соединяет двух людей, чья жизнь до этого была «никчемной и бесцельной». Ну и ну! Какая, должно быть, удача для Марни и Майка, что они избежали столь печальной участи. Браво, мы рады за них! Но куда деваться нам, прозябающим в никчемности и бесцельности?
После церемонии мы направились в вестибюль разбирать карточки с указанием мест. Тут-то я и обнаружила, что опять сослана за столик для одиноких. Я двинулась туда, родные уныло махали мне рукой, а я чувствовала себя обвиняемым, которому отказано в поручительстве.
В течение вечера родственники один за другим подходили, чтобы выразить сочувствие или посодействовать моему освобождению. «Мы просто прихватим стул и втиснем тебя между нами», – предложила одна кузина. Муж сестры, Джон, оглядел моих соседей, как всегда невзрачных, и покачал головой. «Ну ты и попала, сеструха!» – сказал он, и его тут же попросили отвезти в туалет дедушку Джулиуса, передвигавшегося в инвалидной коляске. Тетя умоляла меня не отрываться от родных. «Ты ведь с нами», – проговорила она.
Но была ли я «с ними»? Каждый из десяти членов моей семьи имел пару. Не значило ли это, что я была одиннадцатым колесом? Кроме того, если б я втиснулась в крошечное пространство, выделенное мне потеснившейся семьей, это сделало бы мое злосчастное положение еще более заметным. Я содрогалась при мысли о разговоре, который вели бы при этом, и вспоминала свадьбу сестры, когда бабуля Ханни отловила меня в туалете и начала выспрашивать, почему в тридцать один год у меня все еще нет постоянного кавалера. «И что ты за человек?» – воскликнула она перед тем, как направиться к выходу и затем на сцену, где произнесла неслабую речь и во всеуслышание заявила: «Хоть одну внучку увижу замужем, покуда еще жива».
Я знаю, бабуля Ханни (так мы с сестрой звали бабушку Ханну, когда были детьми) желала добра. Она желала мне счастья, не сомневаясь, что брак – кратчайший путь к достижению оного. Меня это удивляло, поскольку ничто не принесло ей столько горя, как замужество. «Ад кромешный», «кошмар», «просто жить не хочется» – так обычно описывала бабуля свое шестидесятишестилетнее сосуществование с дедушкой Джулиусом, сварливым дельцом, в прошлом весьма влиятельным, а ныне удалившимся на покой.
Если верить надежным источникам, некогда супружеская жизнь моей бабки заключалась в основном в устройстве и проведении помпезных банкетов: они должны были производить впечатление на коллег моего деда по индустрии одежды. Время от времени дед, к счастью, оставлял жену в покое и начинал третировать своих продавцов и агентов в Европе. В такие дни она порой оставалась наедине с мужем и по двадцать четыре часа в сутки выслушивала его тирады. Бабушка видела плохо и не могла водить машину; к тому же она никогда не оставила бы деда одного, опасаясь, что он забудет принять свое лекарство от давления и умрет от сердечного приступа. Это заставило бы ее жить с непреходящим чувством вины. Сейчас бабушке Ханне девяносто; она подает деду завтрак, закапывает ему глазные капли и живет с ним в доме для престарелых, где жарче, чем в Гматсмале в сезон дождей. (Дедушка всегда мерз, но носить свитеры наотрез отказывался, требуя, чтобы топили как можно жарче.) Но несмотря на все это, бабушка Ханна мечтала, чтобы я вышла замуж.
