могут и на постоянное место взять.
— Но я же завтра… — вяло возразила я, но она понимающе перебила:
— Здесь с Алёной на утреннюю смену подменись. Ей как раз с утра в больницу с ребёнком. А она за тебя выйдет вечером.
— Наташ, я хотела выйти летом на полный день, — разогнулась я, справившись с тугой застёжкой туфли.
— Я помню, помню, — по-матерински поправила она воротничок моей блузки. А потом вздохнула. — Только не даст он тебе здесь работать, дружочек. Если не согласишься, не даст, и, если согласишься, тем более не даст. Уж поверь, Натэллочка столько про сына нелицеприятного рассказывала. Я знаю, что говорю. — Она ободряюще улыбнулась. Но обе мы понимали, что уязвлённый Агранский приведёт в действие свой приговор. Надо искать новую работу. — Ну что, звоню? — достала она телефон.
Я не сдержалась, обняла её.
— Спасибо, Наташ!
— Не за что, дружочек. Не за что. Давай, беги уже в зал, — строго постучала она по часам на запястье.
И я побежала, даже не спросив где, по какому поводу и что за банкет.
Разглядывать студенток, конечно, приятно. Хорошенькие, юные, свеженькие, они прямо излучали оптимизм, легкомысленность, уверенность в завтрашнем дне.
В одиночку, группкой или парочками они пробегали по холлу как блики солнца по воде, мерцали, искрились, вдохновляли. Но звонок литературного агента жестоко низверг меня с высот мысленных поглаживаний тугих попок и упругих грудок в глубины своей профессиональной несостоятельности.
— Да не надо меня успокаивать, Гер, — отвернулся я к окну, хотя был близок к тому, чтобы подмигнуть одному из юных созданий, что нашёптывало обо мне другому столь же нежному и стройному что-то с таким восторгом, что я облизнулся. Заклишованный мозг автора любовных романов уже нарисовал живописную картину как юная нимфа дожидается меня на крыльце университета. И пошёл даже дальше: до «как её он полюбил на сто восьмой стpанице!» Хотя девчонка не в моём вкусе. Слишком заинтересованная. Слишком «фигуристая». Слишком блондинка. Грудь мне нравилась не настолько молочная, бёдра не настолько крутые. Это, говорят, для родов хорошо. Но, видимо, я сознательно избегал всего, связанного с детьми и пергидрольной демонстрацией интеллекта. Хотя готов был мысленно пристроиться сзади даже к этим широкоформатным округлостям, но лучше — разглядеть повнимательнее её подругу, вон ту, с чёлочкой, если бы не чёртов агент. — Гер, я что, не знаю, что такое хорошие продажи? Тридцать тысяч копий предварительный заказ вместе с книжными сетями — это, мать твою, ни о чём, Герман Михайлович. Ни. О. Чём. Это даже не слёзы, это, сука, как выжимать капли из дохлого заспиртованного кота.
Накрыло стойким желанием швырнуть телефон с досады. Но если бы это помогало.
Чего греха таить, я знал, что эта книга провалится, чувствовал, предрекал, пророчил, но в глубине души всё равно наивно надеялся на чудо. А теперь злился, что его не произошло. Хотя двадцать первое число только завтра, завтра и начало продаж, и презентация, и буктрейлер по всем каналам, и праздничный банкет, но хреново уже сегодня.
— Юлий Моисеевич, ну что, жду на фуршете? — завершив короткий разговор, повернулся я к ректору университета, который когда-то в другой жизни преподавал экономику у меня.
— Спасибо, Лёнь, но прости, не могу, у внучки выпускной, — он дружески похлопал меня по плечу. — А на счёт лекций ты подумай. Я тебя не иностранную литература приглашаю читать. Не Фолкнера с «Улиссом». А родной русский, культуру речи. По твоему профилю и диплому.
Я едва сдержал едкий смешок. Культуру это я могу. Особенно речи. А вообще приглашать кота стеречь сметану… у меня аж яйца словно молнией прищемило от предвкушения, что сотни юных гибких ланей будут готовы на всё ради моего заветного росчерка в зачётке. Будут трепетать от восторга и страха, пропитывая воздух аудитории ароматами духов и гормонов, ожидая… экзамены. Я аж вспотел.
— Спасибо, Юлий Моисеевич, я подумаю, — жадно сглотнув, снял с шеи пижонский шарф и засунул в карман.
Не знаю, с чего я вдруг решил купить его в Париже. Может затем, чтобы прикрываться от запахов, которыми и раньше славилась французская столица, а этой весной «благоухала» просто невыносимо. Не Шанелями, круассанами и жареными каштанами, а грязью, бомжами и мочой. Как остался это шарф в рукаве куртки, так машинально я его и нацепил, выходя из дома. Хотя после Версаля и покоев Людовика Пятнадцатого, в которые я заглянул в рамках работы над новой книгой, шёлк до сих пор пах благородной древесиной духов, что специально прыскали там. Или это агаровое дерево? Собственный аромат салона Майбаха, которым я провонялся, кажется, до печёнок.
— Подумай, подумай, Леонид, — взялся Юлик Моиссеич за ручку двери своего кабинета. — Сам понимаешь, ни денег ради, во имя искусства, — улыбнулся он. — А там глядишь и кандидатскую защитишь. На докторскую не замахиваюсь, но светлой памяти твоего отца, предложить обязан. Да и вообще «кандидат наук, доцент Данилов» звучит. И, согласись, куда солиднее, чем «автор», — он явно умолчал «бульварных романов», хотя в воздухе рукой характерно презрительно взмахнул. Но я даже не сдержал усмешки — настолько мне всё равно.
Да, я такой. Не доцент, не кандидат, даже не член. То есть член, конечно. Ещё какой Член. Но не Академии наук, не Союза Писателей. Это мне без надобности. Нас и так неплохо кормят. Но объяснять сначала отцу, теперь стареющему другу отца, что всё это мне и раньше было неинтересно, а в тридцать восемь уже поздно и вредно — пустая трата времени.
Мы обнялись на прощание.
И, всё думая: член я или не член, и решив, что «не член» я не только Союза Писателей, а сегодня как-то вообще, пнул с досады кадку с цветком и вышел на улицу.
Ни одна юная прелестница меня там, конечно, не поджидала. Только припаркованный железный конь. И как истинный Рыцарь печального образа я бы сейчас со злости пришпорил своего Россинанта, но обрушил всю мощь дурного настроения на невинный подголовник. Вчера за рулём сидел водитель, а я, развалившись сзади в кресле, что двадцать четыре сервомотора разложили до состояния кровати, сдвинул пассажирское сиденье максимум вперёд. Подголовник с него пришлось снять, чтобы он не загораживал правое зеркало. А усевшись за руль лично, я обвинил второй кожаный подзатыльник в боли в шее, а потому тоже вырвал и бросил назад.
— Третья книга, твою мать! Третья — мимо! — ударил я с досадой по рулю.
А куда можно ехать в таком отчаянном состоянии? Конечно, только к прекрасной Дульсинее. А
