— Ты мою малиновую настойку, часом, не трогала? — с обманчивой мягкостью вопрошает отец.
Лучше б настойку, папа. Вот честно.
— Н-нет…
— А ну-ка, дыхни…
Мурашки, скучковавшиеся где-то в районе затылка, колючей вереницей сбегают вдоль позвоночника — щекотно и мерзко. У отца, конечно, обоняние так себе, но и от меня мужским парфюмом разит за версту. Дорогущий, наверное. Я такой стойкий запах всего-то раз и встречала, случайно разлив дедушкин «Шипр».
— Эм-м-м… А куда дышать? Я не вижу.
И тут скотина Мартышев всхрапывает сдавленным смехом. К счастью, раскат грома смазывает подозрительный звук, но я всё равно вытягиваюсь по струнке.
— Марьям, ты простыла опять?.. — настороженно справляется отец.
Секундной форы мне достаточно, чтобы взять себя в руки.
— В носу что-то свербит, — растягиваю губы в нервной улыбке, ногой задвигая под стол лоферы Макса.
— Дочь, в этом месяце копейки лишней нет. Тут либо лекарства, либо зимние сапоги. Так что не вижу повода для радости.
Да я как бы тоже. Невыносимо стыдно, что от финансовых проблем моей семьи чужие уши вянут.
Вдруг ослепительной вспышкой загорается свет. По глазам будто плеть стегает. Я на секунду зажмуриваюсь, молясь, чтобы одежда на мне не была вывернутой наизнанку. А когда с опаской кошусь на отца, обнаруживаю, что он застыл, глядя себе под ноги взглядом человека, глубоко потрясённого внезапным ударом по голове.
Ещё даже не зная, что там, заранее холодею. Осторожно опускаю взгляд вниз.
Ну, Мартышев…
И почему я не удивлена?
Молчим, смотрим на тёмно-синие труселя с кричащей надписью на причинном месте:
«Сто прыжков без парашюта».
— Нашлись! — подхватываю улику с пола, опережая неловкие расспросы, и живо бросаю в таз к выстиранному белью. — Так и знала, что что-то выронила.
— Это Амиля, что ли?
Так как от отца продолжает фонить недоверием, принимаю вид убеждённый и в меру порицательный.
— А чьи же, — приплетая брата, всем сердцем надеюсь, что этот бесславный эпизод к его приезду канет в забвение. На что интуиция лишь скептически хмыкает, а глаз, соответственно, начинает предательски дёргаться.
— Н-да… Совсем сопляк от рук отбился, — хмурится отец. — Приедет, я освежу в его памяти лекцию о половом воспитании. Ремнём. Тьфу ты! Экстремал недоделанный.
— Ты промок. Сходи, переоденься, я пока чайник поставлю, — говорю тихо.
Дождавшись, когда тяжёлая поступь отца затихнет в соседней комнате, распахиваю настежь окно.
— Уходи давай. Быстро!
Смущённо поправляю свитер, глядя на выбирающегося из-под стола Макса. Со штанами подмышкой, зато сразу в двух кофтах. Главное — улыбка до ушей. Весело ему…
Похоже, старик Амур уже не тот. Совсем ослеп, болезный.
Макс мешкает, проводит языком по губам, но молчит. Пару секунд пронзает меня дурным совершенно взглядом. Я пинаю его под колено, вкладываю в руки изгвазданные грязью лоферы и требовательно указываю пальцем на окно. Не по себе потому что, когда на тебя так странно смотрят.
К счастью, повторять не требуется. Но не проходит минуты, как Мартышев снова даёт о себе знать.
— А трусы? — громким шёпотом доносится из-за пелены дождя. Я чуть створками ему в нахальное лицо не заряжаю! — Они мне теперь дороги как память.
— Молись, чтобы о них мой брат не узнал. А то будет тебе память. Вечная.
И хочется и колется
— Марьям, что стряслось?
Брат говорит шёпотом, и я тоже понижаю голос. Вовсе не потому, что за стеной спит отец.
Я боялась, что расстояние разорвёт нашу с Амилем связь, но та лишь крепчает. Мы двойняшки, этим всё сказано, остальное долго объяснять.
— А что ты чувствуешь? — спрашиваю, сжимая крепче телефон.
— Мне радостно. Мне страшно. Сердце колотится так высоко, что им запросто можно подавиться. Это как… Ограбить банк! И улизнуть в последнюю секунду. Ноги косит.
— Это любовь, Амиль, — улыбаюсь, крепко зажмурившись.
— Ты влюбилась?
— Бесповоротно.
— А почему такая?
— Какая?
— Напуганная.
Прислушиваюсь к себе. Брат прав. Меня слегка потряхивает от кайфа, от адреналина. Я словно застыла в затяжном прыжке. Кажется, будто вот прямо сейчас либо расправлю крылья, либо сорвусь камнем вниз. А ещё тело не спешит благодарить меня за чужеродное вторжение — всё ноет и саднит. Только это уже личное. В такие тонкости посвящать Амиля я не готова.
— Страшно разбиться, — сознаюсь, бесцельно меряя комнату шагами.
— Не хочу влюбляться, — подытоживает брат категорично.
— Почему?
— Если разобьюсь я, станет некому страховать тебя.
Да, пожалуй, Амиль прав. Он слишком многое и слишком рано на себя взвалил. Знаю, Макс не тот, на кого можно опереться, но хочется… Очень хочется ошибиться. Избавить брата от забот хотя бы за себя.
— Мне нужно тебе кое в чём признаться.
Несмотря на вынужденный перевод стрелок в сторону ничего не подозревающего Амиля, меньше всего я хочу накидывать брату лишних хлопот, существование которых он всегда отрицает. У него действительно всё просто — пара минут и проблема уже не проблема. Любая.
Можно только догадываться, какого ему приходится одному в большом и чужом городе, в свои-то голозадые девятнадцать. Поэтому я стараюсь не дёргать по пустякам своего личного Джина. Но сегодня не тот случай.
— Слушаю.
— Я умудрилась подставить тебя перед отцом.
— Понял. Буду кивать и каяться.
Его смех из динамика сжимает сердце тоской.
— Ты когда приедешь?
— Не раньше, чем через месяц.
— Ну вот. Ещё так долго, — вздыхаю тоскливо.
— Не грусти. Лучше скажи, что тебе привезти?
— Нитки. Свяжу тебе шарф. Его ты точно станешь носить и не простудишься.
— Подловила, лисица, — отвечает Амиль, судя по голосу усмехаясь. — Хорошо, Марьям. Будут тебе нитки. И поаккуратней там со своей любовью, не позволяй везунчику лишнего. Будь умницей.
Я желаю ему сладких снов, отодвигая в сторону тяжёлую штору.
Так и есть, стук в окно мне не послышался.
Смотрю на Мартышева через стекло, не решаясь притронуться к шпингалету. Неужели настолько хотел меня увидеть, что вернулся в непогоду? Дождь уже давно прекратился, но он выглядит так, словно вылил себе на голову ушат воды.
— Марьям!
Открыть или не рисковать? Беречь девичью честь поздно. Максимум, что он может сделать, это покуситься на меня ещё раз. Разве это что-то изменит? Нет. Хуже будет, если шум дойдёт до отца.
Тогда почему так страшно? И хочется, и колется, и сердце бунтует… Влюблённое, глупое, оно так хочет верить, что Макс вернулся не затем, чтобы его разбить.
— Тише! Весь дом перебудишь, — шикаю, открывая окно. — Что ты здесь забыл?
— Нас прервали, — произносит Макс посиневшими губами. — Впустишь?
Кончиками ледяных пальцев мажет по моей скуле. Невольно дёргаю головой, но Макс удерживает меня за подбородок, не позволяя отвернуться.
— Нельзя. Я в доме не одна.
— Тогда выходи ко мне, — требует громким шёпотом.
Ой, дура-а-ак… Какой же он сумасшедший! Неужели не понимает, что такие вольности грозят нам не только открученными ушами?
— Я… Я правда не могу! Ты что? Смотри, луна какая выглянула, весь двор как на ладони. А если… Если нас кто-то увидит?
Мартышев закатывает глаза.
— Ну вот что ты нагнетаешь? В это время спят даже кошки. — Он притягивает меня к себе и смотрит в лицо нетерпеливо, жадно. — Ладно, Ахметова. Хорошо, уговорила, тогда всё-таки я к тебе.
Это я его уговорила?!
— Погоди, ты не можешь так просто влезть в мой дом среди ночи!
— Разве? По-моему, я один раз уже сделал это.
Что-то в поведении Макса нервирует, заставляет вырваться из расслабленной хватки, отшатнуться. Пытаюсь уловить, что изменилось.
Чутьё сразу цепляется за разницу между тем, как он ждал приглашения в первый раз и нынешней наглой вседозволенностью. Будто теперь он вправе брать, что захочет и когда захочет. Такая разительная перемена обескураживает. Лучше б совсем уже не приходил, не портил впечатление, чем так…
