Она снова съежилась на заднем сиденье, явно напуганная.
— Все в порядке, — говорю я. — Я не причиню тебе боль.
Я стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно мягче, но, как обычно, получается грубое рычание. Я не знаю, как быть очаровательным с женщинами даже при самых благоприятных обстоятельствах, не говоря уже о том, что я случайно похитил одну из них.
На минуту воцаряется тишина. Затем она пищит:
— Не мог бы ты, пожалуйста… выпустить меня?
— Я так и сделаю, — говорю я. — Через минуту.
Я слышу тихий вздох и шорох вокруг.
— Что это за шум? — рявкаю я.
— Это просто… мое платье, — шепчет она.
— Почему оно такое шумное?
— Оно довольно пышное…
Правильно, конечно. Вероятно, она собиралась пойти на гала-вечеринку. Хотя я не знаю, почему ее машина была припаркована в стороне, а шофера нигде не было видно.
— Где был твой водитель? — спрашиваю я ее.
Она колеблется, как будто боится мне ответить. Но еще больше она боится этого не делать.
— Я попросила его выйти на минутку, — говорит она. — Я была… расстроена.
Теперь она сидит немного прямее, так что я снова могу видеть ее лицо. На самом деле, оно почти идеально вписывается в прямоугольник зеркала заднего вида. Это самое красивое лицо, которое я когда-либо видел.
Должно быть слово получше, чем красивый. Может, оно есть, просто я недостаточно образован, чтобы его знать.
Как это называется, когда ты не можешь оторвать глаз от лица? Когда думаешь, что смотришь под самым красивым углом, а затем поднятие брови или выдох через губы меняют черты лица, и ты снова ошеломлен?
Как это называется, когда твое сердце бьется быстрее, чем когда тебе в лицо целится пистолет? И ты потеешь, но во рту у тебя пересохло. И все, о чем ты можешь думать, это что, черт возьми, со мной происходит? Неужели я ударился головой сильнее, чем думал?
Лицо у нее квадратное, с заостренным подбородком. Глаза широко расставленные, миндалевидные, золотисто-коричневого цвета, как у маленькой тигрицы. Ее скулы и линия подбородка болезненно острые, в то время как широкий, полный рот кажется таким же мягким, как лепестки розы. Ее волосы собраны в гладкий пучок, демонстрирующий тонкую шейку и обнаженные плечи. Ее кожа цвета полированной бронзы — самая гладкая кожа, которую я когда-либо видел.
Нахождение такой девушки на заднем сиденье машины вызывает тревогу. Как будто кладешь четвертак в автомат для жевательных резинок, а оттуда выпадает Алмаз Хоупа.
Это не может закончиться хорошо.
— Кто ты? — спрашиваю я.
— Симона Соломон. Мой отец — Яфеу Соломон.
Она произносит эти два предложения вместе, как будто привыкла представляться через своего отца. А это значит, что он, должно быть, кто-то важный, хотя я никогда раньше не слышал его имени.
В данный момент мне на него наплевать.
Я хочу знать, почему она плакала одна в своей машине, когда должна была потягивать шампанское с остальными толстосумами.
— Почему ты была расстроена? — спрашиваю я.
— Ох. Что ж…
Я наблюдаю, как румянец разливается по ее щекам, розовый заливает коричневый, как хамелеон, меняющий цвет.
— Меня приняли в школу дизайна. Но мой отец… Есть другой университет, в который я должна поступить.
— Что за школа дизайна?
— Дизайн одежды… — она краснеет сильнее. — Ты знаешь, одежда, аксессуары и все такое…
— Это ты сшила это платье? — спрашиваю я ее.
Как только я это произношу, я понимаю, что это глупый вопрос. Богатые люди не шьют себе одежду сами.
Однако Симона не смеется надо мной. Она проводит руками по розовой юбке из тюля, говоря:
— Я бы так этого хотела! Это платье от Ellie Saab Couture, похожее на то, которое Фан Бинбин надела на Каннский кинофестиваль в 2012 году. У нее была накидка, но тюль и вышивка бисером в такой ботанической форме…
Она замолкает. Может быть, она поняла, что с таким же успехом могла бы говорить по-китайски. Я ни хрена не знаю о моде. У меня есть дюжина белых футболок и столько же черных.
Но я бы хотел, чтобы она не останавливалась. Мне нравится, как она говорит. Ее голос мягкий, элегантный, культурный… Полная противоположность моему. Кроме того, людям всегда интересно, когда они говорят о чем-то, что им нравится.
— Тебя не волнуют платья, — говорит она, тихо смеясь над собой.
— Нет, — говорю я. — Не совсем. Хотя мне нравится тебя слушать.
— Меня? — она снова смеется. Она забыла о страхе, когда говорила о платье.
— Да, — говорю я. — Это удивительно?
— Ну… — говорит она. — Все в этой ситуации немного удивительно.
Теперь, когда я уверен, что меня никто не преследует, я поворачиваю на север и еду почти бесцельно. Мне следует избавиться от машины — ее, вероятно, объявили угнанной. Я также должен избавиться от девушки по тем же причинам. Я мог бы высадить ее на любом углу. И все же я этого не делаю.
— У тебя есть акцент? — спрашиваю я ее. Я думаю, что есть, но не могу понять какой.
— Я не знаю, — говорит она. — Я жила во многих местах.
— В каких?
— Ну, я родилась в Париже — там живет семья моей матери. Потом мы переехали в Гамбург, затем в Аккру… После этого, я думаю, какое-то время мы были в Вене, Барселоне, Монреале — боже, как там было холодно. Затем в Вашингтоне, что было не намного лучше. После этого я поступила в школу-интернат в Мезон-Лаффит.
— Почему ты все время переезжала?
— Мой отец — посол. И бизнесмен.
— А что насчет твоей мамы?
— Она была шоколадной наследницей, — Симона гордо улыбается. — Ее девичья фамилия была Ле Ру. Ты знаешь трюфели Le Roux?
Я качаю головой. Рядом с Симоной я чувствую себя невежественным и некультурным. Несмотря на то, что она так молода, кажется, что она была во всем мире.
— Сколько тебе лет? — спрашиваю я ее.
— Восемнадцать.
— О. Выглядишь моложе.
— А тебе сколько лет?
— Двадцать один.
Она смеется.
— Ты выглядишь старше.
— Я знаю.
Наши глаза прикованы к зеркалу заднего вида, и мы улыбаемся друг другу. Я улыбаюсь гораздо больше, чем обычно. Я не знаю, почему нас обоих это так забавляет. Между нами существует своего рода энергетика, при которой разговор протекает легко, и ничто из того, что мы говорим, не кажется неуместным. Даже, несмотря на то, что мы незнакомы в такой запутанной ситуации.
— Ты остановилась в «Дрейке»? — спрашиваю я.
— Нет, мы сняли дом в Чикаго на лето.
— Где?
— В Линкольн-парк.
— Я живу в Старом городе.
Эти районы находятся прямо рядом друг с другом.
Я не должен был говорить ей об этом — если она потом поговорит с копами, если она даст им мое описание, меня будет не так уж трудно найти. В Старом городе не так уж много итальянцев размером с упряжную лошадь. Кроме того, полиции Чикаго вряд ли не известны Галло.
— Мне лучше уйти, — говорю я ей.
Мой рот произносит слова. Но мое тело не совсем с ними согласно. Я загоняю машину на ближайшую стоянку, но не выхожу.
Я вижу эти рыжевато-коричневые глаза, наблюдающие за мной в зеркале. Она медленно моргает, как кошка. Завораживает меня.
— Я оставлю тебя в Историческом музее, — говорю я ей. — У тебя есть телефон?
— Да, — говорит она.
Это тоже было небрежно. Она могла вызвать полицию, пока мы ехали, и я бы этого не заметил.
Какого хрена я делаю? Я никогда не был таким безрассудным.
Я быстро протираю руль и рычаги переключения передач передней частью рубашки, стараясь удалить все отпечатки. Ручку двери я тоже протираю.
— Я выхожу, — говорю я ей. — Сделай мне одолжение и подожди пару минут, прежде чем кому-нибудь звонить.
— Подожди! — кричит Симона.
Я поворачиваюсь, впервые полностью глядя на нее.
От вида ее во плоти, а не просто в отражении, у меня перехватывает дыхание. Я буквально не могу дышать.
Она бросается вперед через сиденья и целует меня.
Это длится всего секунду, ее нежные губы прижимаются к моим. Затем она снова откидывается на сиденье, выглядя почти такой же пораженной, как и я.
