— Умненький, боюсь, не получится, — засмеялся и Львов, — но уж неотразименький — это непременно.
— Ну так приступай, папа Карло! Иди же сюда! Попробуй!
Вот странно: вчера, в темноте, они стеснялись друг друга, а сейчас, при свете утреннего солнца, — ни капли.
Отшвырнув свою махровую набедренную повязку, Владимир бросился к ней.
В один миг они превратились из цивилизованных граждан в двух первобытных людей. Но не в тех, самых первых, Адама и Еву, которые только что познали стыд и были изгнаны за это из рая, а в их потомков, полных природной силы, которые и безудержно радовались жизни и для которых весь мир был благодатным раем на земле.
Они, лаская друг друга, шутили и озорничали, — и двадцатилетняя девчонка, и солидный, благовоспитанный мужчина.
— Какой у тебя отличный столярный инструмент, о великий мастер папа Карло!
— Я долго берег его — для особого случая.
— Не попадалось подходящего бревна?
— Все остальные были без веснушек!
— И много их было, остальных?
— Они годились только на растопку.
— Не ври! Тебе нечего топить! У тебя камин — нарисованный.
— Настоящий. Придешь ко мне в каморку — сама посмотришь.
— Как я приду? У меня еще ноги не выструганы. А ну-ка вот здесь… под коленками…
— И пальчики! Какие маленькие, розовые получаются пальчики…
— Тонкая работа!
— И выше… какие красивые бедра, полные, а сама тоненькая…
— Не полные, а накачанные… Это из-за фехтовальной стойки…
— А грудь… маленькая, круглая, как половинка яблочка…
— Ты что? Какая грудь у Буратино?
— Я передумал. Не хочу Буратино. Сделаю Мальвину…
— Мальвину-Ирину! Назови меня по имени!
— Иринушка…
— Володенька.
— Любовь моя… прекрасная моя…
— Ласковый мой… ты слишком осторожен.
— Тебе нигде не больно? Только-только сняли гипс. Боюсь задеть больные места.
— Боишься! Трус! Еще… еще… крепче! Ну!
— Поцелуй меня… милая…
— В губы… в глаза… в волосы…
— Как хорошо! Как будто… в первый раз.
— У нас каждый раз будет первым, правда?
— Правда.
— Каждый день.
— И каждую ночь!
— Ой, Володя, что это? Уже ночь? — вдруг испугалась она. — Посмотри, как темно! Неужели мы с тобой уже… целый день… вот так… потеряли счет времени?
В самом деле, в комнате резко потемнело, будто рассвет еще и не наступал.
Небо за окном стало сизым, утратив всю свою прозрачность. Оно опустилось ниже, придавив землю, и дышать стало тяжелее.
И вдруг небесный свод раскололся пополам с таким треском, будто кто-то разорвал надвое огромную полотняную простыню. А между двумя разлученными половинками разодранного неба, по диагонали, мгновенно пролегло лезвие тонкой сверкающей серебряной рапиры.
— Гроза! — шепнул Владимир.
— Первая — первого июня. В мае не было.
— Потому что в мае мы не были вместе.
— Так это в нашу честь! Да, Володя?
— Конечно.
— Здорово! Значит, теперь гроза будет каждый день?
— И каждую ночь!
— И каждое утро?
— И каждый вечер!
— А работать когда?
— Работу выполнят мои заместители.
— А я? За меня никто на дорожку не выйдет. Как же мои тренировки?
— А сейчас — разве плохая тренировка?
— Прекрасная! До седьмого пота. А соревнования? Прямо здесь устроим?
— Э нет! Здесь нам публика ни к чему. Так и быть, на соревнования я тебя отпущу.
— Вот и хорошо. А то грозы никогда не прекратятся и наступит всемирный потоп.
— Любовь моя! Я бы остался с тобой вдвоем в ковчеге.
— Нельзя. У тебя есть сын. И я должна полюбить его…
— Солнышко мое рыжее… Чародейка…
— Мой единственный… навсегда!
Когда Владимир собрался уходить, Ира попросила еще раз посмотреть фото Натальи.
Зачем — и сама не знала. Может, попросить прощения? А может, наоборот, успокоить эту нежную, слабенькую женщину, навсегда ушедшую, и пообещать: «Твой муж в надежных руках, потому что руки фехтовальщицы не знают промаха. Я постараюсь сделать его счастливым! И твоему сыну я стану хорошей… то есть хорошим… другом».
Когда Владимир доставал снимок, из бумажника выпорхнул еще один картонный прямоугольничек и плавно спланировал на пол.
Львов наклонился, чтобы поднять, но Ира метнулась и опередила: где ему, громоздкому, тягаться со спортсменкой!
А вдруг это фото еще одной женщины? Или даже еще одной жены? Вдовец-то вдовец, но… Что, если он вообще синяя борода?
Посмотрела — и ей стало стыдно за безумные и безосновательные подозрения: это был просто-напросто пригласительный билет на презентацию возглавляемого Львовым благотворительного фонда.
Владимир, следя за переменами в ее мимике, улыбнулся с лукавой проницательностью, и в уголках его глаз образовались те самые складочки-лучики, которые так пленили Ирину.
— Билет. Только и всего. А ты что подумала? Ну, сознавайся!
— Я? — Она невинно вскинула свои светлые ресницы. — Я подумала, не пригласишь ли ты и меня на это ваше мероприятие. Обожаю презентации!
Он рассмеялся: ишь, хитрая, выкрутилась!
— Значит, попала в точку, — кивнул Львов. — Я как раз собирался тебя пригласить. Но боялся, что откажешься: между нами говоря, все это такая скукотища!
— А! Отговариваешь? Тогда я тем более согласна. Погляжу, с кем ты там… скучаешь! Так я беру билетик?
— Разумеется. Но ведь мы и до этого увидимся? Так долго я ждать не смогу.
— Зачем ждать? Приходи. В любое время. Можно без звонка. Если меня вдруг нет — у бабы Веры лежит запасной ключ. Она даст, ведь вы с ней, как я поняла, закадычные друзья!
— К Верыванне-то, надеюсь, не ревнуешь?
— С чего ты взял, что я тебя ревную! — очень натурально возмутилась Ирина. — Вот еще! Хотя, конечно, баба Вера — случай особый. Это… гм… опасная соперница!
Глава 11
ПОРАЖЕНИЕ АМАЗОНКИ
Ирина чувствовала себя так же, как добросовестная первоклассница, впервые в жизни получившая ответственное домашнее задание, которое ей хотелось выполнить самой, без помощи учительницы и родителей.
Ей предстояло научиться любить чужого ребенка. Это очень сложный урок. Программа-максимум. Все равно что, не освоив азбуки, прочесть полностью «Войну и мир».
Но можно ведь начать с букв и слогов. То есть в приложении к данной ситуации, с попытки завязать дружбу, что и предложил Владимир. Или хотя бы сперва просто наладить приятельские отношения. Это программа-минимум.
Провернуть операцию лучше всего на нейтральной территории. Ни у нее дома, ни тем более у Львовых такой номер ни за что бы не прошел.
