– И все равно это нечестно. Нечестно! По отношению к Никите нечестно! – упрямо повторила Маруся.
Встав из-за стола, она решительно подошла к плите, отключила огонь под напрочь выкипающим чайником, вложив в это немудреное, в общем, действие все клокочущее внутри возмущение. Она и впрямь на себя сердилась. Вот же незадача – совсем не умеет она ничего и никому доказать! Внутри так много всего скопилось – наружу так и прет нетерпением, а только в слова умные да к случаю нужные образоваться никак не умеет, не получается у нее выразить в словах то, что внутри… И никогда толком не получалось…
– О господи, мы ж хотели чай пить, я совсем забыла! Извините! – заторопилась от окна к плите Наташа, виновато улыбаясь. – Видите, какая я рассеянная? Ужас просто! Вы садитесь, садитесь, я сейчас все сделаю! Не беспокойтесь, пожалуйста. И за Никиту тоже не беспокойтесь. Вы ему другого ребенка родите! И вот еще что… Вы не говорите ему ничего, ладно? Пусть все остается так, как есть. Не надо ему жизнь усложнять, она и без того у него сложная. И ему, и вам, и мне проще будет… Я его знаю, он сразу казниться начнет. И вас изведет этой казнью. Он же такой у нас… тонко чувствующий…
Она так и сказала – «у нас». И сама не заметила. Маруся только усмехнулась про себя сердито, наблюдая, как Наташа хлопочет у плиты. Надо сказать, хлопотала она тоже по-особенному, так, словно оказалась на своей родной кухне впервые. Ополоснув заварочный чайник кипятком, долго в него смотрела, будто соображая, что же надо делать дальше. Потом подняла глаза на полку, стала рассматривать там всевозможные баночки и коробочки, странно пожимая плечами. Марусю так и подмывало сказать: да вон, вон же коробка с чаем стоит, господи… На ней же написано крупными буквами – «чай»… Нет, точно не от мира сего девушка. И тем не менее раздражения она своей неуклюжестью вовсе у нее не вызывала. Наоборот, хотелось на нее смотреть и смотреть, и жалеть по-бабьи…
– … Я его с детства знаю… – продолжала меж тем быстро говорить Наташа. – Он всегда такой был… впечатлительный… Хотел казаться мужественным, спортом себя изнурял, а внутри – как нежный цветок орхидея. Знаете, их еще в коробочках продают? Беленькие такие? Достанешь его из коробочки, он и завянет тут же. Вот я и подумала: может, ему и правда лучше жить вот так, в коробочке…
– Нет. Не лучше. Нисколько не лучше, – тихо проговорила Маруся, но Наташа ее не услышала, продолжала рассказывать торопливо:
– Мы с ним во дворе нашем познакомились, он к бабушке в гости приезжал. У него в нашем дворе бабушка раньше жила…
– Да, знаю, – качнув головой, подтвердила Маруся. – В квартире семьдесят семь.
– … Нас бабушка его и познакомила – случайно вышло. По-соседски. Потом здороваться начали, улыбаться издалека. Он, знаете, все не решался ко мне подойти, заговорить… Приедет и стоит во дворе, и на окна наши глазеет. А я за ним из-за штор подглядываю… Вот идиоты были оба! Зато уж потом как вцепились друг в друга… Ну, в общем, это долгая история. Да вам и не интересно, наверное…
Запнувшись, она замолчала, осторожно взглянула на Марусю, будто сболтнула лишнего. Даже губу прикусила от досады. Заварив наконец чай, разлила по чашкам, поставила одну из них перед Марусей, села напротив. Долгая неловкая пауза тут же повисла меж ними, противно позвякивая чайными ложками по стенкам чашек. Интересно, почему во время тягучих пауз так сильно фальшивят все звуки? Будто кричат. Будто по нервам бьют. И все равно – говорить ничего не хочется. Из опаски, что враньем все прозвучит, трепыхаясь нарочитой ненужностью фраз. И даже обида Марусина внутри будто бы успокоилась и перестала дергаться, хотя и обманчиво успокоилась, конечно. Просто затаилась в неловкости этой паузы.
– Да вы не переживайте так, Маруся… – первая нарушила молчание Наташа, вскинув на нее умные оленьи глаза. – На вас прямо лица нет. Живите себе, как живете. Вы-то сами с Ксенией ладите, я надеюсь? Мне кажется, что именно вы должны с ней поладить.
– Да я даже не знаю, как сказать, – задумчиво пожала плечами Маруся. – Поначалу да, ладила. А потом… потом будто переломало меня всю. Так тяжело стало! Не знаю, что мне теперь делать. Запуталась я совсем…
Она вдруг неожиданно для себя всхлипнула и закусила губу, чувствуя, что расплачется вот-вот, и замахала перед лицом руками, как будто махание это способно было каким-то образом сдержать готовые пролиться слезы. Впрочем, слезы – это еще полбеды. Вместе со слезами прорвались на свободу и торопливые, взахлеб, слова – будто мутной волной выплеснулось наружу все ночью недоплаканное. Тайное, откровенное, то самое, что сама себе проговорить опасалась. Вот же черт… Когда не надо, так они, эти слова, и находятся, и прорываются на свободу! Не к месту и не ко времени! И как их, оказывается, много внутри накопилось, леший их разбери! Вот же неловко получилось. Наташе-то зачем нужны эти ее откровения? Что ей с ними делать? Как она сама давеча выразилась – совсем не по сюжету истории…
Заикаясь, шмыгая носом и сбиваясь, она вдруг принялась вываливать на голову странной собеседнице всю свою незатейливую судьбину: и про маму, и про Кокуй, и про Аксинью с Дуняшкой, и про Анночку Васильевну, и про Кольку Дворкина… Слезы текли и текли по щекам, она будто и не замечала их. Лишь изредка смахивала ладошкой, как досадное недоразумение. И говорила, говорила без умолку. Торопилась так, будто боялась, что вот-вот Наташа перебьет этот рвущийся наружу поток, выставит грубо за дверь. А что, могла бы. И правда – ей-то это зачем…
Однако Наташа молчала, слушала ее очень внимательно, сложив руки под подбородком. Так слушают добрые люди случайного попутчика в ночном купе поезда – молча и деликатно, понимая, что человеку крайне необходимо излить душу. В какой-то момент Маруся вдруг вздохнула сильно и замолчала на полуслове, чувствуя, как сквозь ее словесную торопливость разом прорвалось и оформилось неожиданное для самой себя открытие: сколько же места, оказывается, принадлежит в ее бессознательных откровениях давно забытому Кольке Дворкину… Да что там – места! Получалось, что она только о нем и говорит без умолку! И про первую драку Наташе рассказала, и про армию Колькину, и про то, как ждала его верно. А потом и про суд рассказала, и про то, как послушалась маму да не стала отвечать на Колькины письма из колонии…
– … Вот, видите… – всхлипнув горько и подняв на Наташу мокрые глаза, улыбнулась виновато, – вас укорила в том, что за любимого мужика бороться не стали, а сама-то нисколько не лучше… Взяла и уступила маме, и на письма его отвечать не стала… А теперь еще и ваше место рядом с Никитой заняла, выходит. Кругом я виноватая…
