— А та дурочка, которая вышла за миллионера, получила от «Плейбоя» целое состояние.
— Спасибо за подобные сравнения, ты меня очень утешила.
— Я только хотела сказать…
— Руби, ты слишком молода, чтобы понять. Моя карьера окончена. Я не собираюсь отвечать ни на одно письмо. Я буду прятаться здесь до тех пор, пока вся эта муть не осядет.
— Разразится следующий скандал, и обо мне забудут. Я просто исчезну.
— Ты ведь шутишь, правда?
— Нет.
— Но у тебя слава…
— У меня дурная слава, это не одно и то же.
— Если выбрать правильную тактику, ты.. — Руби, ты нс знаешь моей работы. Я никогда не возводила стену между собой и читателями. В свои ответы незнакомым людям я вкладывала собственные мысли и чувства.
— Вот почему они мне верили — чувствовали мою честность.
Руби скептически изогнула брови:
— Судя по газетам, ты писала в своей рубрике, что веришь в брак. Это называется честность?
— Я действительно верю в брак. И в любовь, и в семью, и в преданность. Просто мне… я в этой области оказалась неудачницей.
Ответ, казалось, удивил Руби.
— Неудачницей? Странное слово ты употребила.
— Не думаю, чтобы кто-нибудь охарактеризовал мой опыт материнства как успешный.
— Согласна. Но я не ожидала, что ты видишь это в таком свете. То есть считаешь своей неудачей.
Наконец-то они подошли к действительно важной теме.
— А как, по-твоему, я к этому относилась? — мягко поинтересовалась Нора.
Руби нахмурилась:
— Я думала, в том, что ты нас бросила, ты видишь… свой успех. Ты так мастерски это проделала — словно бросила ненавистную работу. Может, тебе не хватало денег, но ты могла гордиться, что хватило смелости все бросить.
— Я собой не гордилась.
— Почему? — шепотом спросила Руби. — Почему ты это сделала? Разве нельзя было одновременно и растить детей, и делать карьеру?
Нора вздохнула. Вопрос дочери предполагал разные варианты ответа, но она была слишком подавлена, чтобы выбрать правильный. Поэтому сказала первое, что пришло в голову:
— То, что с нами случилось, не было глобальной катастрофой вроде гибели «Титаника». Так, мелочи, которые годами цеплялись одна за другую. Чтобы это понять, тебе нужно было повзрослеть и увидеть нашу семью в истинном свете. Но ты этого не хочешь. Ты предпочитаешь забыть о моем существовании, забыть, что мы существовали.
— Так легче, — прошептала Руби.
— Да. А мне легче бросить работу. При моем прошлом, учитывая, какой выбор я сделала, я не сумею противостоять этим обвинениям. Пресса обнаружит, как я обошлась со своими детьми, с тобой, и будет еще хуже.
— Я думала, ты не из тех, кто пасует перед трудностями.
Нора грустно улыбнулась:
— Ах, дорогая, кто-кто, а ты-то могла бы понять.
Время близилось к полудню — к самому пику на удивление жаркого июньского дня. Небо сливалось с морем в сплошную гладь синевы, солнечный свет играл на поверхности воды. На краю пологого участка, там, где начинался песок, деревья переплетали ветви, листва шептала на ветру. С карниза слетали скворцы и, делая в воздухе крутые виражи, с чириканьем проносились над землей.
Руби сидела на балконе второго этажа в белом деревянном кресле, плакала и никак не могла остановиться.
Она все время думала об Эрике, вспоминала дни, когда они были вместе. Эрик был для нес чем-то вроде старшего брата, и мысль, что она его потеряет, казалась невыносимой. Но еще тяжелее было сознавать, что на самом деле она потеряла его давным-давно, много лет назад, потеряла бездумно, просто ушла и ни разу за все эти годы не потрудилась лаже позвонить.
Не потрудилась даже позвонить.
Это рефрен ко всей ее жизни, к истории глуповатой девчонки Руби.
Она любила Эрика, но не той всепоглощающей любовью, какой она любила его брата. Эрик был ее надежной опорой. В годы ее юности Эрик был здесь, рядом. Это он перед слетом скаутов научил ее разбивать палатку, показал, как нужно стоять на носу «Возлюбленной ветра» в ненастный день. И, несмотря на это, она ушла, позволила ему превратиться в смутное воспоминание, в выцветшую фотокарточку в дальнем ящике ее жизни.
— Прости меня, — прошептала она, вслушиваясь в cсобственный жалобный голос.
Руби понимала, что извинения, брошенные на ветер, мало что стоят, но ее пугало предстоящее свидание с Эриком. Стоять возле его кровати, разговаривать с ним так, будто они остались друзьями, а потом попрощаться? Наблюдать, как он умирает?
Руби закрыла глаза и откинулась на спинку кресла. В спальне позади нее зазвонил телефон, но, сняв трубку, она услышала длинный гудок. И только когда звонок повторился, Руби поняла, что звонит ее мобильный. Она включила его час назад. Руби нагнулась и подняла телефон с пола.
— Алло?
— Черт возьми, Руби, я уже миллион раз набирал твой номер! Как жизнь в захолустье?
Звонил Вэл. Было слышно, как он выпустил в трубку струю табачного дыма.
— Вэл, это же не Сибирь, а Летний остров. Все нормально.
— Я подумал, может, тебя надо эвакуировать на вертолете?
Руби рассмеялась:
— Нет, но прибереги этот вариант на случай, если он понадобится.
— Как продвигается статья?
— Кажется, нормально, может быть, даже хорошо.
— Отличная новость! Сегодня утром я говорил с Джоан.
— Страсти вокруг этой истории разгорелись вовсю, твою мать просто распяли.
Как ни странно, после этих слов Руби пришла в ярость.
— Ей все равно, она бросила работу. Завязала.
— Серьезно?
— Что, не верится? Как бы то ни было, я упорно тружусь.
— Джоан будет рада это слышать. Не забудь, на следующей неделе ты выступаешь у Сары Перселл. До встречи, детка.
«Детка». Руби закатила глаза. Никогда прежде Вэл не называл ее так, очевидно, подобное обращение он приберегает для клиентов, которые действительно приносят ему доход.
— Ладно, Вэл, до скорого.
Повесив трубку, Руби достала блокнот и ручку, снова вышла на балкон и села в большое кресло, которое когда-то сделал ее дед.
Она приказала себе не думать об Эрике. Пока ей нужно сосредоточиться на статье. Несколько минут она просто смотрела на блокнот, затем взяла ручку и принялась писать.
Большую часть своей взрослой жизни я притворялась, будто у меня нет матери. Если какое-то воспоминание о ней все-таки всплывало, я безжалостно его прогоняла и вызывала в памяти другие образы: хлюпнувшая дверь, шорох покрышек по гравию, отец рыдает на своей кровати, закрыв лицо ладонями.
Постепенно я научилась забывать. Так было легче жить — в состоянии некой амнезии. Время шло. Но вчера вечером мы с матерью смотрели старые семейные фильмы. В затемненной гостиной стали медленно приоткрываться двери, которые я пыталась держать закрытыми. И вот я осталась с вопросом, который меня тревожит и сбивает с толку: стремясь забыть свою мать, не забыла ли я саму себя ? Мне начинает казаться, что я не знаю нас обеих. Мать говорит, что хочет бросить работу. Я теперь не знаю, как к этому относиться. Когда-то она променяю семью на славу и деньги, а теперь получается, что они значат для нее очень мало. Как такое может быть?
