— Понял, понял, — прервал Йохим, — Твой босяк-индус или Ален Делон в подлиннике.
— Ты удивишься, — Нелли загадочно улыбнулась, — но я уже целый час жду, когда ты докажешь мне, что мой последний вопрос там на палубе, был совершенно идиотским…
И снова Йохим оказался в головокружительной тесноте южной ночи и теплого женского тела. И снова, как тогда, на чердаке, забыл обо всем, становясь другим…
— Все-то ты врал про себя, жених, — подытожила Нелли, растянувшись на животе поперек «супружеского» ложа. Она с удовольствием курила, стряхивая пепел в стоящую на ковре пепельницу. — Я далеко не гадалка, но возьмусь пророчить — у тебя вперед еще ого-го что!
— Звучит весьма двусмысленно. Но сейчас я могу присягнуть, что если даже завтра мы все заболеем чумой, или над Ла-Маншем пронесется свирепый тайфун, я буду считать эту поездку самой удачной в моей жизни, — отозвался из темноты Йохим.
* * *
Утром, после завтрака в саду, уже в джинсах и майках, прощались с Брауном.
— Жаль, что вы не хотите задержаться подольше. Мне тоже, видимо, скоро предстоит уехать. Я вообще много разъезжаю и берегу этот дом для тихой старости. Но знайте — по первому вашему знаку — вы мои желанные гости. Будем держать связь через Дани, — заверил на прощание Остин, выглядевший помолодевшим в теннисных брюках и белой спортивной рубашке.
Они долго махали руками с борта удаляющейся от острова яхты фигуре коренастого человека, становившейся все меньше и меньше.
— Ну вот вам и «мафиози», — сказал Дани. — Я не знаю точно, чем занимается Остин. У него какое-то большое дело в Европе и огромные связи. Он может многое, но это — «добрый гений», как пишут в детских книжках. У него что бы он там не говорил, просто идиосинкразия ко всякому злу, жестокости. Эдакий Эдмон Дантес — миссионер справедливости.
— Причем, очень даже веселый миссионер! — подхватила Сильвия, вспомнив о пиджаке.
— Э, нет, — задумчиво протянул Дани. — Вчера он был явно не в своей тарелке. Уж я то знаю.
… Вернувшись в гостиную, Остин Браун, с ненавистью глянул на молчавший телефон и направился к бару. Уже третий день он тщетно ждал вестей. Предельно настороженный, будто превратившийся в напряженную струну, он прокручивал в голове бесконечные варианты, стараясь обнаружить причину. «Почему, почему? Где допущен промах?» — с бутылкой в руках Остин вышел на веранду. Глядя вслед удаляющейся «Виктории» налил себе полный стакан «Столичной».
Сорокавосьмилетний Остин Браун, тоскливо взирающий на морскую синь с террасы своего средиземноморского дома, ровно три десятилетия назад в желтой футболке с крылатой эмблемой и синих сатиновых трусах до колен, наматывал круг за кругом на велосипеде спортивного общества «Сокол» российского города Сталинграда.
Собираясь осушить бокал водки, потеющий в ароматном утреннем воздухе, г-н Браун не ведал, что празднует юбилей. Именно 18 июня 1938 года на областном соревновании юных физкультурников он несся навстречу финишной ленточке, ощущая взмокшей спиной и окаменевшей от напряжения поясницей, что оставил далеко позади обессилевших соперников.
Где-то за каменной стеной забвения, отвоеванного в упорной борьбе с надоедливой памятью, остался этот день с трепещущими в небесной лазури яркими вымпелами спортивных обществ, с широко распахнутыми окнами близлежащих домов, на подоконники которых налегли любопытствующие жители коммуналок, с тонконогой девчушкой в красном галстуке, несущей букет лохматых пионов.
Победители-физкультурники, награжденные памятными медалями и кубками, были выстроены в центре стадиона. Гремели репродукторы: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», и группа пионеров с цветами, численно соответствовавшая количеству призеров, рванулась к спортсменам от главной трибуны. Все юные ленинцы достигли цели, лишь самая маленькая, с наглаженным бантом в светлой косице, направлявшаяся именно к нему, споткнулась, растянувшись на траве во весь рост. Но рук, ухвативших букет, не разжала. Неловко поднялась и уже с красно-зелеными ссадинами на коленках и вспыхнувшими от стыда щеками нерешительно направилась к своему подопечному — единственному, оставшемуся без цветов. Он и сам шел к ней через зеленое поле в центре тысячного амфитеатра, широко улыбаясь и протягивая руки — восемнадцатилетний золотой призер велогонок, черноглазый Остап Гульба.
Первенец мастера-бригадира орденоносного сталинградского тракторного завода был назван Остапом в честь героями известной повести Гоголя, потрясшей воображение заканчивающего вечернюю школу зрелого отца семейства. Пторой сын Тараса Гульбы, выходца из глухой приднепровской деревушки, был рожден двумя годами позже и получив имя Андрий. То, что старший сын гоголевского Бульбы Остап положительными моральными качествами не отличался, коммуниста и передовика производства не смутило имя хорошее, знаменитое, а уж воспитание и коллектив помогут парню стать полноценным членом общества. И не ошибся. Гражданин страны Советов Остап Гульба с малых лет являл собой пример превосходства социалистической морали над индивидуалистической психологией дореволюционного строя. Его мать, урожденная Клавдия Пучкова по всем своим тайным признакам ждала дочку Майю. Но этот мальчик, появившийся на свет с избыточной созидательной энергией и активным благорасположением к жизни, стал ее гордостью и надеждой. Чернявый и быстроглазый, как цыганенок, он был спор и ладе во всем, к чему не прикасался. А занимался Остап, неизменно лидируя, сразу многим: возглавлял школьный учком, затем комсомольскую ячейку, был отличником учебы и ГТО, брал призы на физкультурных соревнованиях, солировал под гармонь народные песни и уже с малолетства мечтал о кругосветном путешествии и покорении Эльбруса.
Семья Гульбы вообще тяготела к просвещению и общественной работе. Клавдия, имевшая возможность пристроить своих сыновей в заводской детский сад, посещала вечерами кружок марксистско-ленинской подготовки, а сам глава семьи, забрав детей после смены домой, рассаживал их на дермантиновом диване и читал вслух чрезвычайно увлекший его роман французского писателя Александра Дюма «Граф Монте-Кристо». Тарас читал медленно, с выражением, в ответственных местах помогая себе ритмическим покачиванием указательного пальца. Младшенький Андрий засыпал, а четырехлетний Остап никак не мог усидеть на месте, успевая во время отцовского чтения провертеть гвоздем дырку в диване (уж очень было интересно узнать, что там скрипит) или отколотить кончик хобота каменному слонику, самому маленькому из семерки, шествующей по деревянной диванной полочке на самом краю крахмальной салфеточки-«ришелье». Но вечерние читки продолжались и к шести годам Остап уже и не мыслил жизни без французского графа, пытаясь самостоятельно разобраться в мелких буковках. Если бы в эти годы Бог послал Гульбе еще одного сына, он с неизбежностью был бы назван Эдмоном.
