— Что это?
— Сама посмотри.
— Можно?
— Да, — кивает он, присаживаясь не рядом, а напротив меня.
Ставлю свое бокал на тумбочку и разворачиваю файлы.
Пленка нужна для сохранности бумаг. Первое, что я замечаю, что им не один десяток лет.
Мое сердце начинает биться чаще.
Рассматриваю документы и не понимаю, что сейчас происходит. Заглавные слова удается разобрать практически без проблем.
— Мирон, это что, два свидетельства о рождении?
От моих слов веет наивным легкомыслием.
Вот только мужчине не до смеха — его лицо одна сплошная маска отчужденности и суровости, что дает мне мотив для начала ознакомиться с документами как следует, а потом и слово молвить.
Тайно вздыхаю и углубляюсь в изучение документов.
— Не возражаешь, если я выпью что-нибудь крепче? — спрашивает он.
Отрываю взгляд от бумаг.
Не надо быть слишком умным человеком, чтобы понять, как Потемкин напряжен. Хочет избавиться от напряжения самым плевым способом — пожалуйста! Он уже давно большой мальчик.
В знак согласия я прикрываю глаза и возвращаюсь к документам.
К слову, оба свидетельства о рождении принадлежали мальчику… сорока двух лет отроду.
Только в одном документе значились одни родители, а во втором — другие.
Дата выдачи свидетельств разнилась буквально двумя месяцами. Даже меньше…
Что общего?
Вчитываюсь еще раз в имена.
Сравниваю даты рождения женщин.
И прихожу к вполне логическому выводу…
Они сестры. Самые настоящие.
Глаза мои расширяются от осознания того, что Дарья Филипповна не родная мать Мирону. Она ему приходится теткой, а он ей — племянником.
В это невозможно поверить, поэтому моя челюсть все-таки отвисает. Рот открывается медленно, а в горле застревает звук удивления и шока. Часто моргаю глазами, не веря в происходящее.
Я еще раз жадно впиваюсь глазами в документ, в надежде на опечатку — тщетно!
Мое внимание привлекает звук стекла.
Мирон поставил перед собой низкий стакан и наполнил его коньяком.
Поднимаю глаза выше.
Какая-то доля секунды и, кажется, что мужчина верно растолковал мой взгляд.
Он понял, что я догадалась.
Поскольку я была не готова заговорить, я снова уткнулась в бумаги.
Мой мозг отказывался мириться с новыми фактами, но нужно было как-то приходить в себя.
Потемкин осушает стакан и резко выдыхает. Не хочу, чтобы он пил еще, поэтому из роя слов ищу подходящие. Если такие есть вообще.
Я бережно складываю документы, когда замечаю, что от волнения у меня подрагивают пальцы.
— Когда ты узнал? — осторожно спрашиваю я, медленно поднимая подбородок.
— В пятнадцать, — Мирон налил себе еще один стакан. — Мать Роберта что-то мне сказала про глаза, и я полез в документы.
Он пожимает плечами.
— Если бы она не сохранила второе свидетельство, я бы никогда не узнал. Ни-ког-да, — в голосе его спокойствие, а внутри, наверное, ураган!
— Но как Дарье Филипповне удалось оставить при себе первое свидетельство? И сделать второе на себя? — не хочу мучить Мирона расспросами, но он в любой момент может закрыть эту тему навсегда. К тому же, раз он пошел на подобное откровение, значит, говорить необходимо.
Мужчина горько усмехается, метнув взгляд в сторону.
— Связи. Деньги и желание оставить что-то от сестры и ее мужа.
Внутри меня все обрывается.
От них что, совсем ничего не осталось? Это что же такое произошло?
Буду предельно внимательной, задавая следующие вопросы!
— Она… мама сделала все, чтобы я не знал, — он снова грустно усмехается, — трудно себе представить, чего ей это стоило, — тяжелый вздох трогает его мужскую грудь, — но по старинке хранила документы в одном месте. Табу всегда была родительская спальня. Этот черный дипломат на шкафу. Однако когда я словил интуитивный толчок, я забрался в документы, пока родители были на работе.
— И ты сразу признался, Дарье Филипповне, что все знаешь?
Даже не представляю, как это могло произойти, ведь Мирон тогда находился в очень опасном и бунтарском возрасте.
— Нет, — он мотнул головой и, наконец-то, посмотрел на меня, — сложил документы не в той последовательности. Она быстро поняла, что к чему.
Потемкин залпом осушает второй стакан коньяка.
Меня посещает странное ощущение, что это только начало признаний?
Чувствуя себя лишенной возможности возразить, поджимаю губы.
— Они умерли? — затаив дыхание, спрашиваю я.
А что с ними еще могло произойти, Елистратова?
— Сгорели заживо.
Мое сердце пронзил невидимый шип, и я не смогла ничего сказать.
— Был пожар на предприятии. Бытовая химия. Мама Дарья Филипповна приехала в гости навестить сестру. Та попросила посидеть со мной, а сама поехала на завод за отцом. Она всего лишь хотела сообщить, что у нас гости и устроить для него приятный сюрприз, самой встретить его с работы. Мама была в здании, когда все случилось. Чтобы я не чувствовал себя чужим, ее сестра (Дарья) не оставила ничего, кроме этого свидетельства… Ведь… какова вероятность, что несовершеннолетний сын полезет что-то искать в документах? — уже со слезами в голосе произнес он. С каждой минутой Мирону все тяжелее и тяжелее даются откровения.
— Но ты полез…
— Из-за цвета глаз, — глаза лазурного оттенка просмотрели на меня. — У вторых моих родителей, назову их так, чтобы тебе было понятно, тоже светлый оттенок глаз, но все же не такой, как у меня.
— У них не было детей… — сглатываю я.
По моим плечам бегут холодные мурашки. Я обнимаю себя и растираю плечи, чтобы согреть себя.
— Второй отец был ученым и всю жизнь имел дело с химическими веществами. Скорее всего, поэтому, — глубоко дыша, объясняет он, — хотя я не спрашивал. Я вообще, после того, как увидел свидетельства, молчал. В следующий раз мы с матерью подняли тему моих настоящих родителей, только когда умер ее муж. Тот, кто воспитал меня как родного сына. Мой второй отец. А по факту единственный отец.
Увожу взгляд в пространство.
Я четко ощущаю, как бьется мое сердце.
Как не хватает воздуха.
Как щемят нервы грудной клетки.
Трудно представить, что пришлось Мирону пережить. Но в моей девичьей голове все равно возникает вопрос:
— Почему ты об этом говоришь мне? Сейчас?
Глаза в глаза.
Это такой момент истины и в то же время лакмусовая бумажка. Это же не для того, чтобы меня использовать нет же, ведь?
Господи! Откуда берутся опять эти сомнения?
Все хорошо!
Пытаюсь себя успокоить, попутно предполагая, неужели все настолько серьезно?
Смотрю на Мирона и заключаю, что никакого умысла здесь нет! Это правда, с которой человек жил с пятнадцати лет своей жизни.
О, эти глаза лазурного оттенка, они не могут врать…
— Для того чтобы об этом хотя бы кто-нибудь знал, Лиза, — продышавшись и смягчив голос, открывает правду он и проникновенно добавляет: — Это безумно тяжело носит такую тайну в сердце и не иметь возможности ее рассказать. Никому. Понимаешь, детка? — потерев пальцами переносицу, Потемкин объясняет: — Так решил я сам. Решил в те свои пятнадцать лет, воплотить задумку матери в жизнь, и никому-никому не рассказывать о своих настоящих родителях. И я это сделал!
Следует короткая пауза-передышка.
Не каждое слово я осознаю сейчас. Эмоции и шок не дают мне этого сделать в полной мере.
— Но ты рассказал это сейчас… мне.
— Потому что это не все, Лиза.
Мои глаза вновь удивленно распахиваются.
Неужели недостаточно на сегодня?
И выше услышанную информацию надо пережить и в голову свою уложить.
Что же еще произошло в этой с виду белой-и-пушистой семье?
И тут до меня доходит. Ведь я не знаю, чем обусловлены нынешние отношения матери и сына!
— Прости меня, Лиза, но я все-таки закурю, — с сожалением прикрыв глаза и положа руку на сердце, извиняется Потемкин и достает сигареты.
Ничего не говорю.
Это его право.
