А Бродяга, прижмурившись от удовольствия, шумно вдохнул аромат волос Ляли и ощутил себя в этот момент, словно в нирване, в своей тихой гавани.
Все налаживалось, реально налаживалось… Вон, и Хазар в себя пришел, хотя бы внешне…. В конце концов, любые раны рубцуются. Вот только есть такие рубцы, которые жить мешают…
И Бродяга в тот день от всей души поблагодарил бога за то, что у него такого нет. И точно так же, от всей души, попросил, чтоб и не было.
Глава 43
Ванька, сын Хазара, пропал утром, а нашелся вечером того же дня, в больнице, с сотрясением мозга, немного испуганный, но главное, что живой. И этот отрезок времени, этот день, в моей памяти навсегда отпечатался. Надо будет его пометить черной рамкой в календаре, как знак того, насколько все быстро может измениться. В худшую сторону.
Удивительно, что до этого дня я думала, что все плохо! Напряженно, непонятно и очень, очень безрадостно.
Что же, жизнь быстро показала мне, что значит, на самом деле плохо… Как будто до этого радостью баловала…
С того момента, как я стояла, трусливо прячась за портьерой в доме Хазара и провожала взглядом бледную Аню, со спокойной гордостью выходящую за ворота, прошел месяц.
Накануне мне Бродяга сообщил, что Аня — шпионка, и это сто процентов.
В тот момент у меня, кроме интуитивного понимания, что что-то не так, что-то неправильно, ничего больше не было. А с ощущениями к Хазару не пойдешь, даже если бы и удалось Бродягу убедить в том, что мужчины ошиблись, и Аня ни в чем не виновата.
Я была не готова защищать грудью по сути незнакомого мне человека, пусть и приятного в общении, и вызывающего симпатию.
О какой защите кого бы то ни было могла идти речь, если я сама на птичьих правах находилась в этом городе? И была, по сути, не меньше, а то и больше, чем Бродяга, должна Хазару за его заступничество.
Потому Ане я могла только посочувствовать. И не более.
Честно говоря, в глубине души я страшно боялась за нее, потому что Хазар, на мой взгляд был человеком совершенно безжалостным, жестким, и за предательство мог сделать с Аней страшные вещи. И я не хотела думать, как поведу себя, если узнаю, что он… реально что-то с ней сделал. Это глупо, неправильно, и, наверно, я должна была бы заступиться за нее…
Но я не смогла. Струсила.
Придумала себе какие-то, совершенно правильные доводы, чтоб этого не делать, очень логичные…
И мучилась полночи, ворочаясь на боку возле спавшего мертвым, тяжелым сном Бродяги, лихорадочно не желая представлять, что именно сейчас делает Хазар с беззащитной Аней. Как наказывает ее… Хотя, судя по тому, что я видела недавно, наказание было вполне однозначным… Может, ей удастся убедить его в своей невиновности? Или хотя бы немного смягчить?
Утром я выдохнула с облегчением, увидев стоящую во дворе Аню, по виду целую и невредимую, только очень-очень бледную и словно ставшую еще худее и тоньше.
Будто за эту ночь она размера на полтора усохла.
Аня разговаривала с насупленным Ванькой, что-то ему втолковывала, чуть наклонившись, потому что парень был уже, практически, с нее ростом…
Чуть в стороне от них стояли у машины Хазар, Каз и мой Бродяга. И, хоть внешне не показывали этого, занятые разговором, но общая нервозность, напряжение, ощущались даже в доме.
На моих глазах Ванька что-то резко и зло выкрикнул Ане, оттолкнул ее руку и, развернувшись, пошел в дом.
Аня стояла, глядя ему вслед, и смотреть на ее лицо было физически больно.
Я ухватилась за портьеру, чтоб не упасть, настолько остро ударило меня ее несчастьем. Ее потерей.
В том, что сейчас была именно потеря, сомнений не возникало.
Аня слабо шевельнула рукой, словно хотела протянуть ее вслед Ваньке, затем скользнула взглядом по равнодушным лицам стоящих поодаль мужчин, по окнам дома ( я торопливо и трусливо спряталась за портьеру, не в силах выносить ее пустых, помертвевших глаз), а затем выпрямилась и, повернувшись, пошагала в сторону выхода.
Спокойно. С гордо поднятой головой.
Она шла, четко печатая шаг, прямая, красивая, уже далекая такая.
И не видела, как смотрел ей вслед Хазар, как темнело больше обычного его лицо и сжимались скулы.
Это была жуткая по своей энергетике сцена, и я не выдержала, не смогла досмотреть до финала, до той точки, когда Аня выйдет за ворота и за ней закроется дверь, отрезая навсегда от Ваньки, резко отвернулась и, глотая слезы, побежала в комнату.
Там упала на кровать и долго рыдала, не в силах остановиться и страшно, дико жалея Аню, ее потерю, ее одиночество, мертвенную тишину в комнате Ваньки, черный могильный холод в глазах Хазара…
И себя, такую глупую и слабую. Не сумевшую помочь никому из тех, кто так добр был ко мне.
Наверно, это мое проклятие, приносить беды людям, окружающим меня.
Наверно, никому нельзя быть рядом со мной.
Уже не могу вспомнить, о чем думала, пока умывалась слезами в тот день, но, кажется, довела себя до дикой истерики.
Мир вокруг казался темным и безрадостным, а я сама — слабой, глупой и трусливой. Ни на что не годной.
Вокруг меня умирали люди, пропадали люди, уходили навсегда люди… А я… А я почему-то жила.
Сделать следующее логическое измышление мне не удалось, потому что пришел Бродяга.
Он сначала тревожно ощупал меня, явно ища физические причины истерики, не нашел, и не стал задавать ненужных вопросов, чего я ужасно опасалась в тот миг.
Просто обнял меня, утащил к себе на колени, принялся целовать, бормоча что-то утешительное, нежное-нежное…
И я постепенно затихла, уткнулась лицом ему в грудь, задышала спокойно и смогла говорить без того, чтоб сразу же захлебнуться от слез и недостатка воздуха.
— Пожалуйста… — сказала я, не особенно надеясь на положительный ответ, но все же, все же… — пожалуйста… Давай уедем отсюда…
— Уедем, конечно, уедем, — неожиданно согласился Бродяга, и я опять зарыдала, в этот раз от облегчения.
Что меня услышали, меня поняли.
Они ни одного вопроса не задал, не стал мне рассказывать о том, что я не права, о своей занятости, о долге перед Хазаром, короче говоря, обо всех тех вещах, мужских, правильных, наверно, но таких холодных, таких жестких…
Он просто опять меня почувствовал… И согласился.
Мы уехали в тот же день, и, наверно, мне можно было бы выдохнуть…
Но мой Бродяга, сделав так, как я попросила, тем не менее, от своих обязанностей в команде Хазара не отказался. И уж об этом просить его я не могла.
Весь следующий месяц я видела его эпизодически: или поздно ночью, вымотанного в край, голодного и усталого, или днем, но на несколько минут, когда он забегал поцеловать меня и, если было больше пяти минут в распоряжении, то и по-быстрому взять прямо в прихожей, стоя, не снимая одежды.
Он брал меня с такой мучительной одержимостью, что я не могла отказать, хотя, если быть честной, никакого особенного удовольствия не получала…
Но было оущение, что ему это необходимо. Сильнее воздуха.
И я не могла его лишить дыхания.
Как не могла рассказать ему о том, что сама умираю в безвоздушном пространстве чужого дома, что мне тяжело без него, что я тоже эти редкие минуты близости воспринимаю, как попытки вдохнуть воздух через рот, словно при искусственном дыхании.
Не могла, потому что Бродяга тогда еще больше бы разрывался, еще тяжелее ему было бы.
Я не хотела, чтоб моему мужчине было еще тяжелее.
И без того они с Казом мотались по делам круглыми сутками, умело завершая операцию с заводом, утрясая все детали, и плюс ко всему, переключаясь на тот проект, где был задействован Аминов…
Я знала об этом, просто потому, что без зазрения совести залезала в ноут спящего мертвенным сном Бродяги и просматривала документы.
Да, плохо поступала, да.
Но сидеть просто так, ни о чем не зная, такой милой, бессмысленной декоративной игрушкой, я была не в сотоянии.
