Катя представила, как ночью, когда все уснули, Славочка выехала из своей комнаты в коридор, открыла кладовку и, сильно перегнувшись через колесо коляски, слабыми руками с трудом подняла канистру, отвинтила крышку и принялась разбрызгивать резко пахнущую жидкость по коридору. Возможно, особенно много керосина она плеснула именно на входную дверь, облила подход к окнам на кухне. В комнаты матери, Дуси и Германа Славочка, видимо, плеснула прямо из коридора, а может быть, заехала внутрь. Возможно, кто-то проснулся от удушающего керосинового смрада или скрипа коляски, но сумасшедшая к тому времени уже могла поджечь коридор с кухней, и ей хватило минуты, чтобы чиркнуть спичкой еще раз и превратить себя в пылающий факел, от которого огонь по керосиновым дорожкам побежал к остальным.
Катя резко выпрямилась на оттоманке и уже хотела выкрикнуть: «Это она, Славочка!» – но посмотрела в глубоко запавшие от горя глаза Кривицкого и промолчала. Разве она может добавить страданий тому, кто так похож на ее любимого мужа? Конечно нет! Тем более что ее догадка никого не вернет к жизни. Виталий Эдуардович любил Славочку, считал ее своей дочерью, баловал обиженную жизнью инвалидку как мог, а потому никогда не сможет поверить в ее виновность. Пожалуй, Кате не стоит ничего ему рассказывать. Пусть пытается вычислить мифических врагов. А милиция все равно ничего не раскопает, поскольку поджигательница мертва.
* * *
На сороковины приехал Константин. Поминать пришлось в комнате Катиных родителей. Старинный дом, в котором жили Кривицкие, сильно пострадал и восстановлению не подлежал. Другие семьи из него выселили, временно разместили в заводском общежитии. Виталий Эдуардович жил при больнице, хотя ему предлагали неплохую однокомнатную квартиру, которую должна была получить совсем другая семья, стоящая на очереди. Но главу этой семьи Кривицкий оперировал совсем недавно, а потому этот глава был еще переполнен благодарностью и охотно уступил очередь замечательному хирургу, спасшему ему жизнь.
* * *
Вышедшая из состояния оцепенения Катя была раздражена происходящим. Лежать на оттоманке бесчувственным бревном куда лучше, чем задыхаться от горя. На поминках она пила водку наравне с мужчинами до тех пор, пока очередную стопку у нее не отобрал Виталий Эдуардович.
– Хватит, – сказал он и вылил водку из Катиной стопки в опустошенную салатницу.
– Да не берет меня, – мрачно отозвалась она.
– Меня тоже, но даже мне хватит. Не поможет. Нам с тобой, Катюша, теперь жить с этим горем до гробовой доски. Хотя... ты молодая... У тебя все еще может быть, а вот я...
Катя видела, что Виталий Эдуардович, несмотря на его сорок шесть, все еще очень интересный мужчина, но говорить это ей не хотелось. Слишком этот интересный мужчина был похож на Германа. Почему-то даже не Костя, брат-близнец Геры, вызывал в ее памяти образ мужа, а именно Виталий Эдуардович. Константин был непривычно тих и молчалив. Казалось, он так и не готов принять, как свершившийся факт, страшную смерть своих близких. Его лицо выражало недоумение и протест. Похоже, его тоже не брали ни водка, ни коньяк, который он привез из Москвы и, судя по всему, пил один.
Кате казалось, что он иногда бросает на нее такой взгляд, будто хочет что-то сказать, но не решается. Правильно делает, что не решается. Она очень хорошо помнит, как Костя зажал ее между креслом и шкафом, уверяя, что он совсем такой же, как Герман, а потому не стоит особенно привередничать. Конечно, она потом убедила себя, будто бы это были фантазии беременной женщины, но на самом деле ей тогда просто удобнее было так думать. О фантазиях совсем не обязательно докладывать мужу, который и так находится в состоянии затяжного конфликта с братом. Зачем усугублять обстановку?
Катя осторожным взглядом оглядела Константина. Губы свела горькая судорога, из самых глубин организма пророс и застрял в горле крик, готовый в любую минуту вырваться наружу и заполнить все пространство комнаты, в которой проходили поминки: «Гера! Где ты?! Я же люблю тебя!!!»
Но пытаться докричаться до Германа было так же бессмысленно, как рыдать по потерянному ребенку, которого Катя уже успела полюбить. Малыш был условно среднего рода, но очень симпатичный, розовощекий, улыбающийся. Теперь у нее нет ни мужа, ни малыша. У нее теперь поминки...
Оглядев разоренный стол и подвыпивших соседей, которые пришли к ним чуть ли не на правах родственников, Катя поднялась со своего места, вышла в коридор, накинула шубку, которая тоже будила ненужные воспоминания, и выскочила на улицу. Март выдался морозным и снежным, как какой-нибудь декабрь, но Катя холода не чувствовала. Она прислонилась к дереву возле подъезда и жадными глотками пила чуть обжигающий горло воздух, надеясь, что он затушит горячую тоску в груди.
– Простудишься, Катя, – услышала она, сильные пальцы хирурга запахнули на ней шубку. Виталий Эдуардович посмотрел ей в глаза, сказал:
– Мне квартиру дали... однокомнатную... Переезжай в нее...
– Зачем? – удивилась она.
– Затем, что у вас тесно, а ты – женщина молодая, тебе надо жизнь устраивать...
– Я не собираюсь ее устраивать! – возмущенно перебила его Катя, и в ее голосе зазвенели злые слезы.
– Да я не в том смысле... – устало махнул рукой Виталий Эдуардович. – Хотя и... в том... потом надо будет устраивать... Мне хорошо и при больнице. Там комната с отдельным входом. Нормальная. В самый раз... И больные рядом, да и вообще... Сейчас в квартире остановился Костя. А как уедет, перебирайся. Зайди в больницу, мы обо всем договоримся. – Он жестом остановил ее возражения:
– Не сейчас... потом, в спокойной обстановке, обдумай все хорошенько... – и пошел в сторону остановки автобуса.
На улицу вышел Константин, рванулся было к Кате, но она с силой оттолкнула его от себя и вошла в подъезд. Когда она, уже в квартире, бросила взгляд из окна кухни, увидела, как Константин догнал отца, и они, плечом к плечу, по прямой, хорошо освещенной улице пошли к остановке, оба рослые и широкоплечие, будто два брата Кривицких. Катя опять подавила в себе зарождающийся крик.
О предложенной свекром квартире Катя не вспоминала. Она вообще старалась как можно меньше вспоминать Кривицких и все, что с ними связано. Только так можно было жить. Она не плакала. Мать смотрела на нее с тревогой и время от времени говорила:
– Ты бы поплакала, доченька. Горе выплакать надо.
Но Катя не хотела плакать. Ей казалось, что, если она позволит себе начать, остановиться уже не сможет, истает в слезах, как льдинка. Конечно, отправиться вслед за любимым мужем было бы неплохим выходом из положения, но Катя не могла допустить, чтобы у матери, отца и Людмилки сделались от горя такие же лица, как у Виталия Эдуардовича. Хватит уже похорон и поминок.
