– А у Ольги Андреевны динамика…
– Ой, Саш, давай потом скажешь, ладно? Не понимаю я тебя. Давай сначала до дому дойдем, а?
Она снова потянула его к спасительному подъезду, который уже был виден из арочного выхода, но Саша вдруг уперся, помотал головой и повторил громко, стараясь изо всех сил отделять слова друг от друга:
– У Ольги! Андреевны! Динамика! Положительная!
На последнем слове он все-таки запнулся и произносил его долго и старательно, и никак не мог с ним справиться до конца, но Василиса его тем не менее поняла…
– Что? Саша? Что ты сейчас сказал? У бабушки динамика?
Саша только молча, изо всей силы мотнул головой в ответ.
– А ты сам видел? Да? И Лерочка Сергеевна видела?
Он снова с силой мотнул головой и вдруг пошатнулся, и чуть не упал, но вовремя был схвачен сильными Василисиными руками, и даже прижат был к ее телу, и поцелован отчаянно в окровавленную щеку, и омыт горячими девчачьими счастливыми слезами…
– Ой, Сашенька, да не может бы-ы-ыть… – причитала на весь двор огорошенная новостью Василиса. – Да неужели это правда, Сашенька? Ты же шел мне об этом сказать, да? Ой, да неужели это и правда случилось…
Так же продолжая рыдать и причитать, она довела его до двери подъезда и долго потом еще тащила вверх по лестнице, пока, услышав шум, не поспешили к ней на помощь давешние старушки-соседки да молодая мамаша с грудным ребенком. Так все вместе они и ввалились в квартиру, перепугав до смерти Петьку и Ольгу Андреевну, которая успела уже перебраться с дивана в свое самодельное кресло и вовсю хозяйничала на кухне, цепляясь руками за столы и потихоньку по ней передвигаясь – спешный праздничный ужин хотела приготовить по случаю их совместной радости.
– Бабушка, покажи мне свою динамику… – рухнула перед ней Василиса на колени, бросив Сашу на попечение старушек-соседок, хлопотливо суетящихся над ним, как две большие толстые курицы. Ольга Андреевна, на вдохе зажав рот рукой, с ужасом рассматривала Василисино лицо и долго не могла еще выдохнуть воздух обратно, но тем не менее ступней своей шевелила довольно-таки выразительно, отчего Василиса упала головой ей в колени и снова разрыдалась, так же почти, как рыдал каких-нибудь полчаса назад Петька – отчаянно и сотрясаясь всем телом. Ей тоже можно было. Ей тоже давно, давно так сладко не плакалось…
Только к ночи в суматошной квартире Барзинских наконец все успокоились.
Ольга Андреевна заснула глубоким и крепким сном, и Петька, наболтавшись с Колокольчиковой по телефону, спал, посапывая, на своем диване, и полная луна, решившая на эту ночь вынырнуть из-под плотных облаков, светила довольно-таки приветливо сквозь тюлевые редкие занавески. Василиса в стареньких потертых джинсах и клетчатой ковбойке сидела с ногами на Сашином диване, прижавшись к его плечу, взглядывала на него исподтишка сбоку. Они молчали. Долго уже молчали. И хорошо молчали. Ссадины и раны на их лицах после отмокания под горячим душем и обработки перекисью умелой рукой Ольги Андреевны оказались не такими уж и страшными – в темноте даже ничего и не видно было, только переносицу Василисе да разбитую Сашину губу пришлось заклеить пластырем. А так вполне даже хорошо они на этом диване смотрелись – лица как лица, обычные влюбленные гомо сапиенсы, и глаза у обоих даже в темноте огнем горят, и улыбки одинаковые – чуть-чуть придурковато-счастливые… Обычная, в общем, ситуация. Еще и не любовь, но уже, как говорится, морковь. Хотя если б поглядел кто сейчас на них со стороны, то поверил бы, пожалуй, что не бывает на свете ничего прекраснее только-только зарождающейся этой любви, что остальные чувственные человеческие удовольствия, воспетые и обрисованные во всех своих красивостях, – просто ничто перед любовью, которой только еще предстоит состояться…
– Так, значит, ты еще и драться умеешь? Тоже мне, нежное дитя солнца… – тихо проговорила наконец Василиса, нарушив ценное это молчание.
– Да. Выходит, умею, – так же тихо, шепотом почти ответил ей Саша. – А я и не знал раньше, что умею. Спасибо, научила…
– Я? Я научила? – совершенно притворно и где-то кокетливо даже возмутилась Василиса.
– Ну да. Тебя же придурок этот по заднице охаживал, когда я вошел! Вот мне кровь в голову и ударила. Если б не мордовороты эти, я б его еще побил не без удовольствия!
– Да ладно, чего ты… Ему и так хорошо досталось…
– А ты не защищай его давай! Еще чего не хватало – позволять с собой делать такое…
Василиса, прикусив язык, снова замолчала. Не стала ему рассказывать, как Сергунчик позволял себе делать «такое» на протяжении всего времени, что она в его кафе проработала. Поняла – нельзя сейчас ему это рассказывать. Проснулась в ней вдруг какая-то интуиция, которая из века в век одно название и носит – мудрость женская. А вместо этого произнесла горделиво:
– А ты молодец, Саш! Так ему в глаз профессионально заехал… А говоришь, драться не умел!
– Да вот ей, богу, не умел! – засмеялся польщенный ее похвалой Саша. – Я раньше и не дрался никогда. И не влюблялся никогда. Выходит, что и не жил никогда… Так, что ли? Не понимаю вообще, что сейчас со мной происходит…
Он ласково обнял ее за плечи, привлек к себе, прижался губами к теплой макушке. Действительно, непонятно было, что же с ним такое произошло в эти дни, куда подевалось прежнее его счастливо-одухотворенное, будто летящее по воздуху спокойствие. Не было больше никаких таких полетов. И спокойствия прежнего тоже не было. А было совсем, совсем другое ощущение жизни, незнакомо-пугающее – потребность постоянная, например, появилась видеть рядом эту вот странную девушку с раскосыми монгольскими глазами, и не красавицу вовсе по стандартно-принятым мужским меркам, а наоборот, неуклюжую и насмешливо-сердитую. Или вот крайняя тревога, например, за больного ее братца – с чего бы это вдруг так надо было озаботиться о чужом, в сущности, ему ребенке? А о радости по поводу сегодняшней положительной динамики в мышцах Ольги Андреевны и вспоминать не стоит – давно он так искренне и по-настоящему не радовался…
– Все будет хорошо, Василиса. Все, все будет хорошо… – проговорил он как можно более уверенно, отдавая себе же при этом отчет, что успокаивает таким образом скорее себя, а не ее.
– Да чего уж там хорошего, Саш… – вздохнула вдруг тяжело под его рукой Василиса. – Работу-то я, выходит, потеряла…
– Ну и хорошо, что потеряла. Что это за работа – тарелки мыть? Глупость какая-то, а не работа…
– Ну да, конечно же, глупость. Я понимаю. А только как мы теперь выживать будем без этой вот глупости? Лерочке Сергеевне еще месяца два-три как минимум придется платить. И жить нам на что-то надо. Пока я себе новую работу найду, опять ей задолжаю… Нет, как тут ни крути, а придется мне на поклон к Сергунчику идти, чтобы обратно взял. Он это любит, когда к нему с поклоном обращаются. Пыжится сразу забавно так…
