Она задумалась о том, бывали ли случаи такой глубочайшей привязанности между матерью и дочерью. И так получилось, что ей не удалось вспомнить подобного сюжета ни в литературе, ни в кино, исключая, быть может, фильм «Стелла Даллас», где Барбара Стэнвик жертвует всем ради счастья своей дочери. Но Ханна смотрела этот фильм без всякого волнения, в то время как Цецилия Гринберг с трудом сдерживала рыдания и чуть не подавилась жевательной резинкой.
Ханна даже не могла бы точно объяснить, почему ей показалось, что в героине фильма – Стелле– больше пафоса, чем истинного благородства. Совершенно непонятно, например, почему она оставила и мужа и дочь, в общем-то, даже не поговорив с ними, не получив какого-то определенного ответа. И уж тем более Ханне было непонятно, зачем ей надо было вместо того, чтобы поселиться где-нибудь в Рио, мокнуть под дождем и доводить себя до болезни, в тот момент, когда ее эгоистка-дочь праздновала свадьбу.
Войдя к себе, Ханна стянула одежду и нагишом нырнула в постель. Крахмальные простыни холодили тело. Эта, уже можно сказать, прошедшая ночь стала поворотной в ее судьбе. Полностью отдав себя Виктору, она стала женщиной. Если это делает ее шлюхой – что ж, так тому и быть. Может быть, где-нибудь в мире и существуют матери, способные выслушать признания дочери о том, что случилось в ее первую ночь любви. Может быть, есть и такие, которые способны ответить на те вопросы, которые терзают молодую женщину, которые способны поделиться и своими ощущениями.
Ах, если бы только она могла хоть что-нибудь объяснить Рейчел. Быть может, если она наденет ночную сорочку матери, она придумает, что надо сделать, чтобы посидеть с ней наедине и поговорить о любви как женщина с женщиной.
Может быть, лучше всего написать ей письмо? Не на машинке. А от руки, чернилами. Искреннее, полное признаний – в традициях английской литературы, как у Честерфилда к Мэри Вортли Монтегю или как у Вирджинии Вульф. Подоткнув подушки под спину и уложив одну из них на колени, Ханна раскрыла блокнот, вынула авторучку, подаренную отцом, и начала:
«Дорогая мамочка»… Нет, это звучит как-то по-детски.
Ханна помедлила немного и вывела:
«Дорогая мама…»
А как же быть с датой? Ведь это очень важно. «1 января 1945 года…» Следует ли прибавать к этому – «день, когда я потеряла невинность»? Ведь это произошло уже после полуночи. Нет, пожалуй, не стоит. Ханна оторвала лист от блокнота и начала снова:
«Первый день Нового – 1945 – года.
Дорогая мама,
Поскольку нам никак не удается поговорить, чтобы при этом не поссориться, я решила, что будет лучше, если я напишу тебе письмо. В нашей семье – я единственный пишущий человек. И тебе придется принять это утверждение, хотя ты ничего не прочла из того, что я написала, даже мою статью об Армии жен, которую «Нью-Йорк таймс» перепечатала из газеты, которая издавалась в Ред Бэнке.
И еще мне очень хочется сказать, что я надела твою шелковую ночную сорочку с фламинго – ту самую, которую мой отец подарил тебе в день моего рождения и которую ты отдала Кэтлин, чтобы она порвала ее на тряпки. И все это время я берегла ее. Не смейся. Я не решалась надеть ее. Даже не смела примерить, до самой последней минуты. Когда я достала ее, на меня пахнуло твоими любимыми духами – «Шалимар». Это значит, что ты – хоть разок, но все-таки надевала ее.
И теперь шелковая ткань касается моей кожи точно так же, как когда-то она касалась твоей. И этот запах – он принадлежит тебе. Когда я надеваю что-нибудь из того, что носила ты, это делает меня всегда чуть-чуть ближе к тебе.
Мне казалось, что после выпускного вечера многое изменится. Но оказалось, что я ошиблась.
Ты не представляешь, сколько раз у меня возникало желание поговорить с тобой, особенно после того, как я вернулась из Ред Бэнка. Не смейся. Я влюбилась. И я солгала тебе насчет Цецилии, потому что хотела встретить Рождество с Виктором. Да, мама, мы с ним теперь помолвлены. Конечно, неофициально. Я собиралась рассказать тебе об этом сегодня, спросить твоего совета, что-то в этом роде. Но я не ожидала увидеть тебя в таком настроении. И конечно, я не заслужила того, чтобы меня обзывали чуть ли не шлюхой только из-за того, что я провела ночь с человеком, которого я полюбила. Ведь и тебе доводилось переживать это!»
Ханна снова помедлила, чувствуя удовлетворение от того, что ей так легко удается выразить свои чувства. Словно она сбросила тяжкий груз со своих плеч. И она принялась писать дальше о том, как прошла ее встреча с Виктором.
Она очень ярко описала ту июньскую ночь, когда Виктор совершил побег. Как Сэм добился разрешения, и она смогла выйти с отрядом пограничников, как появилась подводная лодка и как сверкающие пули пронеслись в воздухе.
«Он вышел из моря, как мифический бог. И мое сердце замерло. Он был так сложен: стройный, высокий – выше всех. И обнаженный. Мама, ведь до той самой минуты я никогда не видела раздетого мужчину. Я вообще не видела ни одного раздетого человека».
Как хорошо, что она догадалась написать обо всем. Ясно, что никогда бы ей не удалось рассказать такое Рейчел. Как у нее дрожали руки, когда она протянула ему сигарету и как он прикуривал. Тогда Ханне казалось, что она умрет, если он нечаянно коснется ее. Как его быстрый внимательный взгляд словно бы задел ее душу. Каким образом он оказался среди моряков-подводников? А почему он нырнул прямо в океан? Естественно, там, на берегу, она не имела возможности спросить его об этом. Офицер береговой охраны отодвинул ее в сторону, солдаты накинули на пленника одеяло. «Ни слова о случившемся. Ни единому человеку, – приказал ей сержант. – Иначе мне придется расстаться с офицерскими нашивками. Может быть, стоит на какое-то время изолировать вас? Вы понимаете меня?»
Весь отряд был наэлектризован. Все были возбуждены. Но только не Виктор. Он шел такой же спокойный, как идет король или принц среди своих верноподданных. Он обращался с теми, кто взял его в плен, так, словно это была его свита. Когда его должны были вести дальше, куда уже Ханне хода не было, он швырнул окурок в сторону и сказал ей: «Мне нужны будут сигареты. «Кэмел». Мыло для бритья. Вы позаботитесь об этом?»
Конечно же, она позаботилась обо всем. Лейтенант Майер, разумеется, не говорил ей, где находится пленник, но зато позволил ей пересылать все необходимое для него, пока военная разведка расследовала дело. По словам Виктора, его семья принадлежала уже много поколений к богатым землевладельцам. Они были не менее известны, чем семейство Ротшильдов. Начинали они с того, что ссужали деньги в долг, занимались ростовщичеством. Но в отличие от Ротшильдов его семейство начало смешиваться с не иудеями, и эти браки зашли так далеко, что к фамилии Стенбергов они вскоре получили аристократическую приставку «фон». И во времена третьего рейха они причисляли себя к немцам, а не к евреям.
