вдруг — я подчёркиваю, вдруг! — не поддержит ваше предложение, то она это сделает не из-за нелюбви или стыда, а из-за того, что оберегает себя от возможных новых потрясений. И у неё есть на это право.
Взгляд Марата смягчается. Теплеет.
А я так благодарна Антону Павловичу. Он виртуозно, очень плавно подвёл Марата к мысли, что если что-то не получается так, как надо супругу и как он чувствует, и не получает, чего ждет, то это не значит, что он этого не достоин. Это значит, что его интересы схлестнулись с моими. И это не конец света, а повод просто поговорить и объясниться, элементарно спросить, а не гадать или накручивать.
Далее Антон Павлович спрашивает, чего мы ожидаем от брака и своих возродившихся отношений. Чего ждём друг от друга. Мы оба тушуемся. Сложно дать ответ. Такой, казалось бы, простой вопрос. Оба начинаем разбирать свои ожидания. По очереди. И только потом я осознаю, что все, что я проговариваю, относится только к Марату. Мне бы хотелось, чтобы он был ко мне ближе эмоционально. Чтобы он раскрывался. Чтобы он стал со мной откровенен. Не боялся показаться слабым при мне. Позволял себе расслабиться. Делился не только успехами, но и неудачами. Хотелось бы больше времени проводить вместе. Бывать в поездках. Подолгу болтать друг с другом, обсуждая всякие мелочи. Чтобы он не прятал от меня свой дневник, потому что я признаю его личные границы и не собираюсь их нарушать. А тайны лишь расставляют преграды.
Таковы мои мысли, которые я смогла оформить в слова.
А Марат… Марат сказал, что лучше меня нет. Он бы ничего не хотел менять в нашем браке. Ему и так было очень комфортно и хорошо со мной. Сказал, что ему нравится, что временами я немножко лисичка. Ему приятно, что я разделяю и принимаю интересы в его профессиональной сфере, что я не обижаюсь на критику его семьи, с которой он ничего не может поделать, старается лишь оградить меня. И что он очень мне благодарен за наши шесть, а теперь уже почти семь лет брака.
— Я очень раскаиваюсь во всем, что натворил, и я обещаю, что смогу справиться с проблемами. А ещё я услышал все, чего не хватало Маше, и я, конечно, буду стараться, чтобы… Маша?
Я хлюпаю носом, мечтая лишь о том, чтобы не разреветься прямо здесь. Но слезы уже текут по щекам, а я безуспешно пытаюсь их стереть и сделать вид, что со мной все в порядке. Нет, совсем не в порядке. Совсем!
Марат вскакивает и сразу же оказывается возле меня, но тут ненавязчиво вмешивается доктор.
— Мария, если вы хотите обсудить какие-то моменты наедине со мной, то мы с Маратом этот вариант обговорили. И он не против.
— Да, если ты пожелаешь, я могу выйти. Дождусь снаружи. Или пока ты не позовёшь меня. Хочешь? — чувствую ласковое поглаживание на ладони.
Перевожу взгляд с одного мужчины на другого. Я бы… очень хотела выговориться. Да, именно сейчас мне это очень нужно…
Остаёмся с доктором наедине. Я не хочу, чтобы Марат видел, как меня трясёт и я слова не могу выдавить, а каждая фраза застревает в горле, превращаясь в удушающий спазм.
Я просто давлюсь рыданиями, не в силах остановиться, и кажется, это никогда не закончится.
Громкий плач постепенно начинает переходить в чуть менее громкие всхлипы.
— Мария, возьмите.
Рассеянно поднимаю голову, взгляд отрывается от собственных рук и натыкается на протянутую бумажную салфетку.
— Спасибо, — благодарю прерывающимся шепотом.
— Могу я поинтересоваться? — доктор аккуратно ступает на тернистую тропинку.
— Да, можете.
— Почему вы плачете?
Голос его глубокий, спокойный, вызывает доверие. Мужчина наклоняет голову вбок. Едва-едва заметно. Чуть сдвигает очки выше по переносице.
Слушает очень внимательно, усердно впитывая мой ответ.
Меня вдруг прорывает. Я выливаю здесь и сейчас все, что потаенно где-то глубоко в душе гнило уже долгое время. Как я чувствовала себя брошенной, бракованной, ненужной, нелюбимой, сломанной, неполноценной, недостойной и ещё куча эпитетов.
Рассказываю, как было тяжело принять, что я для Марата никто. Как ужасно было думать, что у него другая. Как пронзительно больно было вспоминать «нас», его заботу, нежность и обожание.
Я говорю, говорю, медленно обнажая душу. Вновь возвращаюсь в прошлое, с силой прижимаюсь к нему, молю просто сказать, что он меня уже разлюбил, что я ему не нужна, но вижу лишь сжигающую боль в родных глазах и слышу механический глухой ответ: «Я не хочу этого говорить».
— Потому что это была неправда. Он не сказал, потому что это была неправда. Но… я не понимаю… — тяжело всхлипываю, — я всегда его поддерживала, я его боготворила. Даже не могу описать словами, кем он для меня был! А он просто ушёл, предположив, что мне будет лучше с другим. И мои ценности изменятся. Как это может быть? Он же любит меня, я вижу!
— Может, в этом и ответ? Может, он любит настолько сильно, что готов отойти в сторону, наплевав на себя, лишь бы вам было хорошо впоследствии?
— Да как мне может быть хорошо?
— Он может видеть это так. У каждого ведь свой взгляд.
— Но разве это не эгоизм? Он ведь не подумал, как плохо будет мне. Он ведь почти сломал меня.
— Но тем не менее вы здесь. Вы проследовали в кабинет за Маратом. Позволили держать вас за руку. В ваших глазах ярко горела надежда. И ещё было немного смущения. Что вы чувствуете сейчас, Мария?
— Мне вновь очень больно, — отвечаю, как будто заранее готовила ответ, — оттого, что я не понимаю его. Вернее, что я иногда его не понимаю. Не понимаю, почему он не может поделиться своими проблемами. Рассказать о своих чувствах. Объяснить, что его ранит. Что делает сильнее. Сказать, когда ему нужна помощь. Почему? Мы ведь родные люди. Я повстречала его в двадцать с небольшим, будучи ещё студенткой. Он же вся моя жизнь! Как можно полагать, что будет легче просто сломать меня, и ожидать, что я буду счастлива?
— Некоторым людям поистине тяжело откровенничать и говорить о своих чувствах. Они могут выражать их в другой форме. Они говорят на другом языке. Это не хорошо и не плохо. Это просто иначе. Если бы все люди мыслили и чувствовали одинаково, не было бы этого разрыва. Но мы все разные. То, что нормально для одного, абсолютно неприемлемо для другого. К примеру, вам нужно, чтобы Марат делился с вами. Тогда
