– Ты? Через это прошел? Да ну… Неужели тоже за чьей-нибудь мамой-инвалидом ухаживал?
– Нет, Инга, у меня все гораздо хуже было. Я ж, пока в этой жизни не пробился, бог знает как существовал… Да иначе и быть не могло! Ну кто, кто я был такой? Провинциальный мальчишка, приехавший покорять столицу своим парикмахерским талантом… Ноль без палочки! Там таких талантливых – по рублю в базарный день. Так что всяко-разно пожить пришлось. И на вокзалах ночевать, и жилье снимать за бешеные деньги, и фиктивный брак регистрировать за прописку… И я на своей шкуре испытал, каких унижений эти проклятые квадратные метры требуют. Они так просто не даются, если ты нищ, и гол, и совсем один в большом городе, и никто тебе вечером стакана чаю не нальет и не размажет по твоей черствой булке кусок сливочного масла…
– Ага… Значит, тебе ради этих квадратных метров жениться пришлось, я так поняла?
– Да. Пришлось. Другого выхода просто не было. И даже жить пришлось не фиктивно, а по-настоящему, как того условия брачного договора требовали. Жить с женщиной, от присутствия которой в твоей жизни не только скулы, но и все остальные части тела сводило. И спать с ней. Нет, ты не подумай, она вовсе не уродка была и не монстр какой. Просто старая и нелюбимая…
– А куда она потом делась? Ты ж говорил вчера, что уже не женат!
– Да. Не женат. Я теперь вдовец, Инга. Бездетный, состоятельный, молодой и для новых отношений совершенно открытый. И тем более – для старой любви, которая, как выяснилось, никуда и не делась. Вот она, передо мной сидит, насмешничать пытается. Не надоело меня иглами своими колоть, Инга?
Он замолчал, сидел опустив глаза, словно ждал ответа на четко поставленный вопрос. Потом обиженно поднял на нее глаза, взглянул вопросительно и коротко – что молчишь, мол? Такой поворот событий в жизни твоей идет, а ты молчишь? Рада ты ему иль нет? И отчего бы тебе не порадоваться этому повороту? Это ж вроде шанс твой, жизнь свою поменять – одинокую, бедно-многотрудную, практически безысходную. Так что давай, не молчи, подхватывай быстренько конец веревочки, которую я тебе бросил, тяни ее на себя…
Инга и впрямь чувствовала – молчит она сейчас совершенно по-дурацки. Следовало, ой следовало ей подхватить эту ниточку порванных отношений, связать ее ловко-проворно в узелок, а там и посмотреть, что из всего это получится! Тем более что она столько об этом думала, столько мечтала. Все годы разлуки только и грелась мечтами этими. Слово-то какое красиво-безысходное – разлука… И романтическое очень. Была разлука, а теперь, стало быть, счастливая встреча происходит. И полный хеппи-энд прямо на глазах разворачивается. Радуйся, дурочка. Радуйся, однолюбка. Мечты сбываются. Только мешало ей что-то сейчас радоваться, будто сковало всю легким параличом напряжения. Веяло от Севки напряжением этим неприятным. Чужим, незнакомым, из нынешней его жизни пришедшим. И еще – глаза. Мешали ей его глаза, и все тут! То ли лишку в них было, то ли наоборот – недоставало чего…
– Опять молчишь, Ёжик? – ласково дотронулся он до ее щеки. – Скажи хоть что-нибудь, не молчи…
– Я не знаю, что сказать, Сев… – дернула испуганно и некрасиво головой Инга, отстраняясь от протянутой к ней руки.
– Да я понимаю, Ёж… Я все понимаю, ты не думай. Это в тебе обида сейчас говорит. Та, детская еще. Наверное, я и впрямь тогда поступил по-свински… Но я всегда тебя любил, ты поверь мне! Просто я тогда на твоего отца обиделся очень. И помнил всегда эту обиду. Заглушила она любовь, вытеснила на время. Но не убила же! Просто память на обиду, она бывает иногда более сильной, чем память на любовь. И побеждает в какой-то момент. Но все равно – ты всегда стояла за этой памятью. Как в театре – за тяжелым занавесом.
– А теперь, стало быть, занавес открылся? Пора настоящий спектакль играть? Занавес открылся – вот она я, да? Здрасте, Всеволод Вольский! Это я, Ёжик-Инга, ваша давняя любовь!
– Ну зачем ты так, Ёжик… Ты поверь – я сейчас искренен, открыт и честен перед тобой, как в день своего рождения. Я за эту ночь всю жизнь свою прежнюю пересмотрел, может быть…
– И что ты там увидел?
– А то. Самую главную ошибку свою увидел. Может, даже смысл жизни как таковой для себя осознал…
– Ух ты! Здорово как! И в чем он, интересно, смысл твоей жизни?
– А в том, что пробиваться в одиночку через тернии к звездам – глупо. Самоутверждаться среди людей – глупо. Стараться изо всех сил кем-то стать – глупо! Глупо и неинтересно это делать только себя одного ради, понимаешь? Тут звено какое-то важное рвется… Звено обратной отдачи, что ли… Ты меня понимаешь?
– Не-а. Нисколько не понимаю.
– Ну, как бы тебе сказать… Нельзя хотеть всего только для себя одного. Потому что самое страшное наступает тогда, когда у тебя уже всё есть, а отдать это некому… Хотя, конечно, найдутся вожделенные и желающие, только свистни, да только им-то как раз и не хочется. А хочется тому, кто стоит за занавесом твоей души, и ему стоять там давно уже и холодно, и страшно…
– То есть осчастливить обязательно кого-то надо, да? Чтоб не просто так взяли твое, а еще и прочувствовали в полной мере?
– Ну почему – осчастливить? Почему – прочувствовали? Зачем ты меня все время пытаешься уколоть, Инга? И что в этом плохого, если и прочувствуют? И осчастливятся? Ты что, совсем не хочешь быть счастливой?
– Хочу, конечно. Я же не законченная дура, в конце концов. И что? И как счастливить будешь, расскажи?
– Да все очень просто. Сейчас мы поедем в твой город, ты заберешь дочь, уволишься с работы… Ты ведь работаешь где-то?
– Ну конечно… Куда ж я денусь? А уволиться что – прямо сразу надо?
– Господи, да много ли времени нужно, чтоб разом свернуть прошлую жизнь? Полдня от силы! Ну, может, день… Документы в сумку кинуть, фотографии, с дочкой поговорить, объяснить ей все…
– Так… – с интересом протянула Инга, внимательно на него глядя. – Один день, говоришь? А куда я за этот один день Светлану Ивановну дену? Свекровь свою, которая и одного этого дня без моей помощи прожить не может?
– Ну, это не вопрос… Позвонишь своему бывшему, объяснишь все. Так и так, мол, расторгаю я наш договор. Забирай назад и квартиру свою и маму.
– А если он не согласится?
– Что значит – не согласится? Это ж его мама, в конце концов! Вот пусть он о ней сам и думает!
– Ну, а если он не захочет о ней думать? Тогда как?
– О господи, Инга… Да это уже будут не твои проблемы, как он в этом случае поступит! Как-то устроит это дело, наверное. И без тебя. Ты-то тут при чем?
– Ну да. Вроде как ни при чем… А если он ее в интернат сдаст?
– Ну, и сдаст… Тебе-то что? Это на его сыновней совести будет числиться, а не на твоей! Так ведь?
