Шай кивнул, не в силах выговорить ни слова.
– Шай, что с малышкой?
– Все в порядке, она уже дома, – голос через маску звучал как-то непривычно.
– А как мы ее назовем?
– Мама зовет ее Шир.
– Песня… Красивое имя. Как же вы с ней управляетесь?
– Легко! Она такая спокойная, не капризничает и улыбается все время. Мама, конечно, отпуск взяла. И… ты знаешь… – он покосился на суровую медсестру. – Ей помогает твоя мама, она специально приехала.
– Мама?! – от изумления глаза Наоми стали совсем громадными.
– Я же вас предупредила, что ей нельзя волноваться! – вмешалась Фрида.
– Простите! Для Наоми это очень важно. Это ее успокоит.
– Мама приехала? А как же…
– Отец простил тебя, простил. Я разыскал его, когда… когда тебе было совсем плохо. Привез его сюда, он все время за тебя молился. Как только тебя выпишут, сыграем настоящую свадьбу.
– Шалом, коллега! – сочный рокочущий баритон заполнил всю палату. – Судя по показаниям приборов, вы давно проснулись. Я профессор Леви. Сделали мы вам кератопластику на оба глаза…
– А какой… – перебил было профессора Григорий, но договорить не смог, горло перехватило от волнения.
– Какой прогноз? Ну, боюсь сглазить, – профессор засмеялся. – Но мне думается, что все у нас будет в порядке. Конечно, всякое бывает – и осложнения, и все прочее. Да вы сами знаете. Но это редко, и, честное слово, вот я лично к этому оснований не вижу. Так что будем надеяться на лучшее. Если воспаления не будет, недели через две попробуем снять повязку. Будете привыкать. И знаете, коллега, я даже рискнул бы предположить, что вы сможете вернуться в профессию. Не сразу, конечно. Вот швы снимем, месяцев через восемь, вероятно, тогда ясно будет. В общем, наберитесь терпения и думайте о хорошем. Сами знаете, как это влияет на успех. Теперь все зависит от вас.
После операции Григорий постоянно думал о Валентине. Целый год он запрещал себе вспоминать о ней, как дверь захлопнул. А сейчас – нахлынуло, как будто какие-то шлюзы прорвало. Вот она греет воду на дровяной плите, чтобы купать маленького Женьку. Вот, едва начав смотреть какой-то фильм, выключает раздражающий мужа телевизор. Гладит его рубашки. Чистит ботинки! Как же! Ему ведь нужно отдохнуть, у него операции! Двадцать с лишним лет она оберегала его своей заботой и любовью, а он только принимал. Как надо было довести любящую женщину своим равнодушием, чтобы она решилась на тот страшный поступок?! Это не она перед ним виновата, это он виноват!
«Вот встану, – думал Григорий, – подключу любые связи, чтобы с нее сняли все обвинения».
Когда разбинтовали повязку, он начал заново учиться ходить. Осторожно, с палочкой, еще не доверяя вновь обретенному зрению.
– Гриша! Уже починили тебя? – радостно воскликнул один из коллег, встреченный в коридоре. – А твоя бывшая тут… – он замялся.
– Валентина? Она в больнице? Что с ней?
– Так у нее сердце от того же донора, что у тебя глаза! Инфаркт у нее случился, обширный. Вам в один и тот же день операции делали.
– Как она?
– Да не очень, Гриш. Ты же знаешь, как у нас. То безнадежные выживают, то вроде все в порядке, а пациент уходит, хоть ты тресни! Она совсем не борется. По-моему, ей все равно, как будто жить не хочет.
– Проводи меня к ней.
Возле нужного бокса Григорий на мгновение помедлил – ему было страшно. Но привычная хирургическая решительность победила.
– Валюша! Выздоравливай, пожалуйста! Возьми себя в руки!
Она смотрела на него равнодушно, как на чужого.
– Валя! Я… мне сказали… в общем, с тебя сняли все обвинения.
В ее глазах мелькнула какая-то искра.
– И… Валюш! Прости меня! Давай попробуем начать сначала! Ты только поднимайся! Пожалуйста!
И Валентина, хоть и медленно, начала понемногу поправляться.
Григорий еще в больнице понял, что не в силах вернуться в свою квартиру. Туда, где стены пропитаны самыми горькими воспоминаниями: смерть сына, собственная слепота… Нет, квартиру нужно продать и купить дом. Да и Буре – кстати, она оказалась изумительно красивого, палево-коричневого цвета – лучше будет во дворе, чем в каменной клетке.
Когда Валентину выписали, Григорий привез ее сразу в новый дом. И неважно, что там еще не хватало мебели. Мебель – дело наживное. Главное, чтобы горел семейный очаг.
– Сразу надо было жилье сменить, чтобы не терзать себя воспоминаниями. Правда, Валюш?
– Да, Гришенька, – тихо, почти шепотом, согласилась она.
Однако и новые стены не очень помогали «начать сначала». Внешне все было в порядке: жизнь текла размеренно и спокойно. Григорий начал оперировать. Валентина тоже вернулась на работу. Но в доме было пусто и холодно. Странно говорить о холоде посреди израильской жары, но в «семейном очаге» вместо живого веселого огня были лишь пыль и пепел.
Однажды, вернувшись из клиники едва ли не в полночь, Григорий отказался от ужина и долго сидел в кресле, бездумно гладя Бурю, которая упрямо, но безрезультатно пыталась его утешить.
– Тяжелый день? – спросила Валентина. – В новостях говорили – опять теракт, опять жертвы.
– Да. Валюша… – он замолчал, пытаясь подобрать нужные слова и злясь на себя за то, что не получается. А ведь когда-то она понимала его вовсе без слов… – Валюша, я сегодня оперировал мальчика. Девять лет ему, родители погибли, родственников нет.
– И… – Валентина подошла и погладила его по плечу. Совсем как когда-то.
– Его Женя зовут…
Валентина молчала долго. Только рука, лежавшая на плече Григория, сжималась все сильнее и сильнее.
– Ты хочешь его…
– Да. Если у тебя хватит сил.
– Хватит, – без паузы и очень твердо ответила она.
Теперь их опять было трое: Гриша, Валя и Женя.
– Надя, не беги!
Но девочка, как будто не слыша материнского оклика, вприпрыжку поскакала по узкой дорожке между низеньких ажурных оградок. Юра легонько сжал руку Марины:
– Оставь ее, она ребенок, пусть бегает.
– Ей же нельзя!
– Марин! Ей давно уже все можно. И тебе все на свете врачи уже сто раз об этом говорили.
– Все равно страшно.
– Да ты только погляди на нее – и ничего больше не бойся. Настоящая маленькая разбойница! Вчера она мне заявила, что желает заниматься акробатикой. В крайнем случае – балетом. А ты говоришь – нельзя.
– Неужели мамы уже год нет? Господи, спаси ее душу! – Марина тихо заплакала.
Блестя глазами и смешно, по-жеребячьи мотая головой, разрумянившаяся от бега Наденька подлетела к заросшему плотной темно-зеленой «муравой» холмику. Остановилась, пригладила рассыпавшиеся кудряшки, положила на могилу букет крупных лохматых ромашек. Подумала, присела рядом и начала гладить траву – как поправляют одеяло на больничной постели – шепотом приговаривая:
