— Нет, это потому, что ты создана для меня. Ты — моя единственная.
— Нет-нет, Майлз. Ты чересчур взволнован, и сейчас слишком поздний час. Ты сам не знаешь, что говоришь. Это богохульство.
— Парвати?
— И Диана.
— Диана — совсем другое. Ты же знаешь, с Дианой ничего подобного у меня не было. Да и никогда ничего подобного не было.
— Это сейчас тебе кажется, но…
— Мне бы хотелось рассказать тебе о Парвати. Тебе я смог бы это рассказать. О ней я ни с кем никогда не говорил.
— Я много думала о Парвати. Мне хотелось увидеть ее фотографию, но я стеснялась попросить ее у тебя.
— Она была беременна, когда погибла.
— О Майлз…
— Я никому не говорил об этом, даже Диане.
— Это еще не зажило в тебе?
— Порой мне кажется, что это был сон и что он еще длится. Давно следовало все забыть и убедить себя, что ничего не вернешь, но я не могу. Словно кошмарное наваждение преследует тебя постоянно. Я написал поэму о Парвати.
— И тебе стало легче?
— Да. Мне было необходимо… отпраздновать… ее смерть. Не знаю, понимаешь ли ты меня.
— По-моему, да.
— Иногда мне кажется, Лиза, что я так никогда и не пережил по-настоящему ее смерть. Я ее опоэтизировал, возвел в нечто нереальное, в нечто прекрасное. Я обязан был выстрадать все до конца, а не уходить в стихи.
— Мы бы все поступали так, если б могли.
— Кто знает. Но осталась какая-то неопределенность, какая-то фальшь. Мне кажется, я из-за этого не способен писать. Будто на мне проклятие. И в то же время мне кажется, что по-настоящему пережить ее смерть для меня слишком невыносимо, даже теперь.
— Возможно, тебе это еще предстоит — когда придет время.
— Ты могла бы помочь мне. Я бы мог пережить все заново, с тобой.
— Нет-нет, я не подхожу… Мне нельзя этого касаться… По совсем другим причинам.
— Лиза, ты единственная, кого я способен сравнить с Парвати… Это всему придало бы смысл.
— Нет. Тут я тебе не помощник.
— Лиза, ты не можешь бросить меня теперь, когда ты обрела меня, это непостижимо. Мы же умные люди. Все в наших силах. Ты мне обещаешь, что не уедешь?
— Нет, я не могу обещать этого, Майлз.
— Ну пообещай хотя бы, что ты не уедешь завтра же!
— Завтра я не уеду, обещаю.
— Слава Богу. Завтра мы как следует все обсудим. Мы должны стать хозяевами положения, Лиза. Нам нельзя отступаться.
— Ну, иди, Майлз, пожалуйста. Диана проснется.
— Хорошо. Дай мне поцеловать тебя. Господи, я же ни разу в жизни не поцеловал тебя!
В темноте они неуверенно, неловко нашли губы друг друга.
— Ну, иди же, иди.
— Милая, не измени, не предай.
— Ну, пожалуйста, уходи.
— Пообещай, что будешь стараться все преодолеть. Мы вместе будем стараться. Мы победим.
— Иди, Майлз.
— До завтра, Лиза. Скажи: «До завтра».
— До завтра.
Майлз, спотыкаясь, вышел. Его переполняла радость. Он опустился на колени прямо на ступеньках между площадками и закрыл глаза, голова у него кружилась, он задыхался от счастья.
Через несколько минут он встал, на цыпочках поднялся по лестнице и открыл дверь спальни.
Шторы были раздвинуты, комнату слабо освещал уличный фонарь. Диана лежала на спине, вытянув руки по бокам поверх одеяла. Входя, Майлз увидел, как поблескивают ее открытые глаза. Он подошел к кровати, посмотрел на Диану. Дотронулся рукой до ее щеки. Она была мокрой от слез.
— Привет.
— Привет.
— Никогда уже не будет как раньше, Майлз. Никогда, никогда, никогда.
Майлз разделся и лег. Он лежал на спине рядом с женой так же неподвижно, как и она, вытянув по бокам руки. Никогда, никогда, никогда. Темная волна радости вновь захлестнула его и разлилась сладкой болью по всему телу.
Бруно держал Лизу за руку. В комнате был полумрак — шторы не пропускали сияющего за окном солнца.
— Видите ли, мне бы хотелось понять, что же я за человек.
— А может, этого вообще нельзя понять, Бруно.
— Я хочу разобраться в своих чувствах, собрать их в фокус.
— Вряд ли можно ясно судить о прошлом. В каждом человеке столько всего намешано.
— Да, во мне, старике, ох, как много всего намешано, дорогая, столько грязи, неразберихи.
— Да это у всех так. А если и пытаются отчетливо что-то вспомнить, то за этим всегда стоит определенная цель: месть, или самоутешение, или еще что-нибудь такое.
— Все проходит.
— Пусть проходит.
— Но что же было на самом деле? Как поступила Джейни с Морин?
— Вам не дано этого знать. Возможно, вы были только эпизодом в жизни Морин.
— Да, наверное.
— Вы, кажется, разочарованы! Зачастую человек — лишь слепое орудие в руках других.
— Но в жизни Джейни я ведь не был эпизодом. Я разбил ей жизнь.
— В мире все происходит как происходит. Только подумайте, насколько все случайно.
— Вы считаете, я могу себя простить?
— Да ведь и вопрос так не стоит. Все произошло как произошло. Мысль о греховности человека просто удобна.
— Я был ее злым демоном.
— Человек не может быть демоном. Он гораздо сложнее.
— Я должен был прийти к ней, когда она умирала.
— Есть вещи, которых уже не изменишь. Постарайтесь забыть об этом.
— Но я не могу об этом забыть. Это во мне. Здесь. Это я сам.
— Вы слишком погружены в себя.
— Ну а как же еще я мог бы жить, дитя мое?
— Живите окружающим. Отвлекитесь от себя. Не будьте рабом своих переживаний. Обратите свои мысли на что-нибудь другое, на что-нибудь хорошее.
— Рабом своих переживаний? Да, я так измучен тем, что все кручусь и кручусь вокруг одного и того же.
— Размышляя о прошлом, мы обычно пытаемся представить себе, как все могло бы сложиться к лучшему, и досадуем, что не сложилось. И вот эту-то досаду мы чаще всего и принимаем за раскаяние.
— И знаете, что мучит меня даже больше, нежели то, что я не пошел к Джейни?
— Что?
— Насмешки соседей.
— То есть?
— Когда Джейни вошла к Морин и захлопнула за собой дверь, помните, я вам рассказывал… а, нет, я не стал вам рассказывать, очень уж это было унизительно. Так вот, когда Джейни заставила меня повести ее к Морин, она вошла в квартиру Морин и заперла передо мною дверь. Я слышал, как Морин заплакала, и стал стучаться, тогда и выглянули соседи. Они смеялись надо мной.
— Бедный Бруно.
— Самое несущественное вдруг становится самым важным.
— Демон не проявил бы такой чувствительности. Вот видите, разве можно тут что-нибудь прояснить?
— Если бы существовал Бог, это следовало бы предоставить ему.
