Даже та любовь, которую он внушил ребенку ко мне, — какая-то больная любовь. Я какой-то идеал, фея, слетающая откуда-то, У Лулу ко мне нервная страсть, и в первые дни по моем приезде он не отходит от меня, жмется ко мне. Идя спать, каждый вечер спрашивает: «Ты не уедешь завтра?».
Как медленно едет поезд!
Тогда, когда Старк устроил мне сцену при Кате, это все тоже вертелось у меня в голове. Я тогда старалась только успокоить Лулу, и мне это удалось.
Он начал смеяться. У него такой же красивый смех, как у его отца, и так же он слегка закидывает голову и щурит глаза, когда смеется.
Катя вошла в самый разгар нашей игры, глаза ее были заплаканы. Это меня поразило.
— Шли бы вы помириться с ним, чего вы разозлились?
— Я не хотела ссориться, не хочу и мириться. Это выйдет только лишняя сцена, и я нарвусь опять на дерзость.
— Дерзость! — восклицает она с нервным смехом. — Вы, Тата, так избалованы людьми, что всякое замечание принимаете за дерзость! Что вы удивленно смотрите на меня? Вы считаете себя центром мира и требуете, чтобы все преклонялись перед вами.
— Лулу, беги-ка скорей к няне! — обращаюсь я к ребенку. — Скажи ей, что дождь прошел и можно гулять.
Когда он уходит, я поворачиваюсь к Кате:
— Вы ошибаетесь. Я вовсе не требую поклонения, а…
— Нет, требуете, — прерывает она меня. — Женщины, подобные вам, знают только свои страсти и причуды. Они коверкают жизнь окружающим и еще удивляются, как это те кричат, когда им больно!
Такие женщины, как вы, только и носятся сами с собой!
Есть же, наверное, у вас какие-нибудь достоинства, за что вас так любят, но вы сами любви не понимаете, вам нужны только ощущения. Вы даже на страдания, будто бы, только одна имеете право, а если страдания других портят вам аппетит, вы кричите, что вас оскорбили!
— Послушайте, Катя. Что я терпела и терплю, я не буду рассказывать. Я понимаю, что вы не можете относиться ко мне справедливо: я очень виновата перед вашим братом, но он простил мне — простите и вы.
— Мой брат сам по себе, а я сама по себе, — говорит Катя. — Мой брат простил вас потому, что не может жить без вас, потому, что любит вас.
А я не могу вам простить. Не за брата, нет. Вы вернулись к нему и нянчитесь с ним — я отдаю вам полную справедливость, вы идеальная ему жена теперь…
Я не могу простить вам вот за того, другого, которому вы исковеркали жизнь только потому, что вам понравились его красивые глаза!
— Значит, мне следовало бросить вашего брата?
— Конечно. Ваше место здесь, около вашего ребенка. Эдгар Карлович сейчас мне рассказал все. Он говорит, что не имеет к вам претензий, как к женщине, но он страдает, он мучится мыслью, что ребенок его лишен матери.
Осуждают женщину, когда она бросает детей ради любовника! И вы поступили так же! И я осуждаю вас, хотя бы этим любовником был мой брат.
Она ушла, хлопнув дверью.
Эта сцена ярко стоит в моей памяти…
Слава Богу, Кельн проехали!
Ночь. Все спит в вагоне, но я не могу спать, я еду к своему сыну, Как медленно, медленно едет поезд!
После этой сцены Катя как-то вдруг стала мягче.
Она нашла оправдание своей антипатии ко мне и вместе с этим у нее появилось материнское чувство к моему сыну, она привязалась к нему, как иногда старые девы привязываются к чужим детям.
Да и как не любить это очаровательное существо!
Его любят все без исключения.
Когда он болел корью, то не только все знакомые, но и булочник, угольщик, молочница справлялись каждый день о его здоровье, приносили цветы, игрушки.
Старк любит его не как отец, а как самая страстная мать. Надежду, что он когда-нибудь женится, я теряю все больше и больше. Его любовь к ребенку иногда переходит все границы.
Помню эту корь Лулу! Он совсем потерял голову и вызвал меня отчаянной телеграммой.
Что я чувствовала за время, пока летела в Париж!
Я приехала как раз во время визита доктора; он меня успокоил, что корь легкая, что опасности нет никакой.
Я хотела было утешить Старка, но он наговорил мне ужасных вещей на тему моего равнодушия к ребенку.
Ах, как медленно едет поезд!
Выскакиваю из вагона, забыв о вещах, да и обо всем в мире.
Уже с утра не могла ни пить, ни есть и металась из угла в угол.
А теперь я вижу группу людей на платформе, от нее отделяется маленькая фигурка в белом платьице.
Еще секунда — и я прижимаю ребенка к своей груди, стараюсь удержать слезы и целую его, целую… Он обнял меня ручонками и молча прижался своей черненькой головкой к моей щеке. Мне что-то говорят, но я ничего не понимаю в первую минуту и осознаю себя только тогда, когда слышу спокойный голос Латчинова:
— Татьяна Александровна, вы задушите Лулу. Мы тоже существуем и хотим поцеловать вашу ручку.
Я не выпускаю Лулу и говорю, смеясь сквозь слезы:
— Вот вам моя щека, дорогой Александр Викентьевич, поцелуйте меня, я так рада вас видеть! Он смеясь целует меня.
— Поцелуйте и вы меня, Эдгар, — говорю я Старку, — и дадим слово не браниться во время моего пребывания у вас.
Он едва касается губами моей щеки и спрашивает:
— Где же ваши вещи, Татьяна Александровна?
— Ах да, вещи! Они там, в вагоне, — машу я неопределенно рукой и опять заключаю в объятия мое сокровище.
За завтраком я тоже не могу оторваться от Лулу.
— Вы оба не едите и только целуетесь, — говорит Старк с улыбкой, — я вас рассажу.
— О, нет, нет, папа, я ем, все ем, — и маленькая ручка крепко цепляется за меня.
— И я ем, ем, все ем! — вторю я. — А после завтрака мы откроем сундук и посмотрим, что там есть. Что бы тебе больше всего хотелось? — спрашиваю я, зная, что ему хотелось большого парохода, который можно пускать в бассейн. — Ну скажи-ка?
— Чтобы ты приехала.
— А потом?
— Санки.
— Но теперь лето.
— Ах, да! Ну, живую лошадь, На моем лице отражается такое огорчение, что я не могу вот сейчас вынуть моему сынишке живую лошадь из чемодана, что Латчинов и Старк смеются, глядя на меня.
— Опростоволосились, мамаша. Как это в самом деле вы лошадь-то не привезли? — говорит Васенька.
Васенька после болезни Старка так и не вернулся в Рим, страшно ругает Париж и piccoli francesi[20], но не уезжает обратно.
Я смотрю на Васеньку пристально и с удивлением восклицаю:
— Васенька, да вы похорошели! У вас ужасно элегантный вид!
Эти годы в Париже он сильно нуждался. Лат-чинов и Старк выдумывали все способы, чтобы помочь ему, но это плохо удавалось. Трудно было заставить его принять эту помощь. Он согласен был только кормиться у Старка.
Васенька смотрит на меня и говорит гордо:
