— Мне тебя, Гоша, жалко. Как же ты спишь спокойно после стольких пакостей? Покойники по ночам не тревожат? — мне показалось, что наверху раздался какой-то шум. Я прислушалась. Тихо. Значит, глючит после контузии.
— Да нет, знаешь, сплю, как младенец!
— Ничего, я-то уж тебя не оставлю в покое. Каждую ночь являться буду, — заверила я Гошку.
— Ох, и вредная ты баба, Женька! Ладно уж, являйся. Только скажи ты мне, Христа ради, куда фотографии и магнитофон дела? Ну, зачем тебе мучаться? А так, красивой помрешь. Будут люди смотреть на тебя в гробу и любоваться.
Я представила себя лежащей в гробу. Красивая неземной красотой, строгая, просветленная. Рядом стоят Мишка с Ромкой и от горя рвут на себе волосы. Неподалеку Степаныч утирает старческой рукой слезы. Следователь, Владимир Ильич, торжественно несет на красной подушечке орден, врученный мне посмертно самим президентом. А вокруг море цветов и толпа скорбящего народу.
— Пусть лучше они на тебя любуются в гробу. А вещдоки давненько тю-тю, в милицию отправились. Так что убивай меня поскорее да сматывайся. Это тебе бесплатный совет, друг ты мой школьный! — Приятно, черт возьми, оставить предателя и убийцу в дураках. Надеюсь, мальчики отомстят за мою гибель!
— Ты не врешь? Правда, что ли, в милицию пленки сдала? Ну и глупа же ты, Женька! У Муллы в ментуре своих людей, что грибов в лесу! Ну ладно, поговорили и хватит. Дел у меня много накопилось, — Гошка взвел курок, — может, скажешь чего напоследок?
— Скажу, — кивнула я, — я тебе, Рыжов, много чего сказать хочу...
Но я не успела начать свой обличительный монолог: дверь в подвал распахнулась от мощного удара, и в помещение ввалился добрый десяток дюжих молодцев в камуфляжной форме во главе с... Владимиром Ильичом. За спинами бравых ребятишек белели лица Ромки и Мишки.
— Здрасте, а я уж заждалась вас! Вечно вы опаздываете! Меня чуть не убили, а вы прохлаждаетесь, черт знает где! — хоть я и ворчала на омоновцев и следователя, но на самом деле была ужасно рада появлению моих друзей в столь многочисленной компании.
— Брось оружие, Рыжов! — грозно скомандовал следователь, — не бери еще один грех на душу!
Гошка бросил пистолет, зло прошипев в мою сторону:
— Сука! Мы еще доберемся до тебя!
— Это вряд ли, дорогой мой! Лично ты до-олго отдыхать будешь на нарах, а Мулла уже дает показания наверху, в собственном кабинете. — Владимир Ильич посмотрел в мою сторону. — Ну что, гражданка Зайцева, развязать вас или как?
— Лучше, конечно, развязать, если вас это не затруднит. Только в тюрьму я не пойду, — предупредила я следователя.
— А уже и не надо! — успокоил он меня. — Благодаря вам мы перекрыли канал поставки оружия в Чечню и раскрыли оба убийства. Так что я вроде бы должен благодарность вам объявить!
— Это, конечно, здорово, но лучше бы президент меня поблагодарил, — пробормотала я, освобождаясь от пут.
При упоминании о главе государства Владимир Ильич вопросительно посмотрел на моих боевых товарищей.
— Это у нее бывает, — поспешно оправдал меня Ромашка, — не обращайте внимания — мания величия, что ж поделаешь!
— А можно вместо благодарности я этого, — мотнула я головой в сторону Рыжова, уже одетого в наручники, — ударю?
— Валяй, — разрешил следователь и отвернулся.
Я подошла к Гошке.
— Вот и все, Иуда! Надеюсь, в тюрьме тебе несладко придется. Предателей там тоже не любят! — с этими словами я залепила одноклассничку звонкую оплеуху, — чтоб ты сдох, зараза!
Гошку увели.
— Евгения... м-м...
— Андреевна, — снова подсказала я следователю, удивляясь его забывчивости.
— Ну да, я помню. Сейчас мы с вами немножко побеседуем, а потом ваш жених отвезет вас домой.
— Кто? Жених? Это который? — приоткрыла я рот от удивления.
— Ну, это вам лучше знать! А по мне так оба хороши! — Владимир Ильич хитро подмигнул.
Мы гуськом поднялись из подвала в зал, и там под протокол мне пришлось давать на этот раз действительно чистосердечные показания. Рассказав обо всем, включая Гошкину исповедь, я умолчала лишь о деньгах, найденных в тайнике. Бес попутал, не иначе! Во время рассказа следователь пытался сохранить серьезность, но все-таки иногда его прорывало, и он издавал странные звуки, которые можно было принять и за сдерживаемый смех, и за кряканье селезня, подзывающего утку. Серьезные мальчики в камуфляже тоже старались — им по долгу службы положено хранить серьезность. Но, видимо, мой рассказ их заметно веселил, потому что то и дело раздавалось какое-то хрюканье. Не выдержали все на том эпизоде, когда я рассказывала о голых ногах Ромашки и искусственных ягодицах, сооруженных из подручного материала. Веселое ржание прорвалось неудержимо. Стоял и хмурился только Алексеев, но потом и он присоединился к хохочущим.
Вытерев проступившие слезы, Владимир Ильич отпустил нас на все четыре стороны, пожелав на прощание спокойной жизни и семейного счастья. С огромным облегчением мы покинули «Голубую креветку». Мне не терпелось узнать, каким образом меня так вовремя спасли и кто из присутствующих здесь мужчин претендует на роль моего жениха.
Через некоторое время я, отмытая до скрипа и благоухающая ароматами Франции, сидела в собственной квартире. На коленях вальяжно развалился Монморанси, вернувшийся на привычное место, а отважные герои, то и дело перебивая друг друга, рассказывали нам с котом обо всем, что предшествовало моему чудесному вызволению из подвала.
Ромашка был немало удивлен, когда они приехали к Мишаниному соседу-следователю. Этим самым соседом и оказался дорогой Владимир Ильич. Моментально вникнув в суть происходящего, Владимир Ильич мобилизовал оперативную группу и направил ее в «Креветку», а сам вместе с ребятами помчался на дачу. Прибыв на место, они увидели пустой дом и следы недавнего боя. Уже догадываясь, что меня похитили, они с пристрастием расспросили Степаныча. Тот храня достоинство красного партизана, рассказал, как отстреливался, как держал оборону и попал в плен. Затем дедок попенял членам боевого отряда за столь длительное их отсутствие вместе с танком во время битвы. Не дослушав старика, группа спасения ринулась в «Голубую креветку», где и застала меня на пороге смерти. Объявив устную благодарность героям, я приступила к выяснению второго вопроса, терзавшего мою нежную душу:
