– Жизнь – это всего лишь длинный сон, а любовь, как вы знаете, лучший из них, и поэтому заслуживает, чтобы на время стать реальностью, – философски ответила волшебница.
Мсье Розье еще не успел закрыть за собой дверь спальни Казановы, а Джакомо прямо в парике и башмаках уже заснул на своей постели.
Но вскоре он пробудился, зажег свечу и увидел, что прошло всего лишь два часа. Почувствовав себя посвежевшим и умиротворенным, как после ночи спокойного отдыха, он решил подняться.
И тут обольстительный образ Полины возник перед его глазами с такой ясностью и силой, что ноги сами привели его к двери ее спальни.
Она не была заперта, поэтому ему лишь оставалось толкнуть створку и войти. Полина спала. Ее не разбудил даже огонь свечи. Покрывало соскользнуло к ее ногам, и сгоравший от страсти старец мог видеть, что перед тем, как отдаться в объятия Морфея, она даже не надела ночной сорочки.
Некоторое время он не шевелился, пораженный божественной щедростью красоты, выставленной напоказ его глазам. Ее блеск затмевал дрожащее пламя свечи. На этот раз ожившее чувство заговорило в нем в полную силу, и Джакомо не смог более неподвижно созерцать эту восхитительную картину Корреджо. Огонь, бушевавший в крови, потребовал воссоединения с этой сиреной. Казанова ощущал себя Адамом в момент первого грехопадения, состояния, в котором единственно правильным было немедленно избавиться от ненужных тряпок и не задумываясь устремиться к спящей красавице. Что Казанова с готовностью исполнил. Он страстно припал губами к ее рту и крепко сжал молодую женщину в своих объятиях. В разгар этого пламенного вступления на лице Полины появилось выражение восторженного сладострастия, хотя она еще не проснулась, а ее губы прошептали слова, позволившие Джакомо угадать, что именно ей снится.
Он щедро расточал свои ласки, побуждаемый жаром, который пока старался сдерживать, опасаясь слишком резкими движениями потревожить ее сон. Но было похоже, что, уже пробудившись, молодая женщина желала лишь, чтобы этот сон продолжался. И когда, не в состоянии более сдерживать себя, Джакомо отдался своей страсти в полную силу, она наконец открыла глаза и произнесла с довольным вздохом:
– Ах! Как же я счастлива!
Более двух часов Джакомо не размыкал объятий. Они перепробовали все положения, о которых писал Аретино,[33] предаваясь при этом каждые четыре или пять минут безудержному веселью по поводу своих успехов. Но, боясь, что в нем уже все-таки нет той безупречной мужской силы, которой он обладал в свои двадцать лет, Казанова из осторожности не спешил окончить любовную битву раньше времени. Он благоразумно приостанавливался в наиболее сладостные моменты и устраивал передышку, со смехом обсуждая то, что было им сделано, или то, за что он пока не принимался.
В позе прямого дерева, наиболее чувственной из всех, какие только мог изобрести бесстыдный ум Аретино, Полина вела себя как неутомимый ретиарий,[34] демонстрируя, что отнюдь не боится целиком принять в себя меч счастливого соперника, и удерживая его таким образом, что он вынужден был наконец отдать ей свой мужской нектар.
Полусчастливая, полустрадающая, глядя на ослабевшее орудие, принесшее ей столько удовольствия, она, казалось, жалела о своем чревоугодии. Но, возобновив ласки и простодушно предоставив глазам партнера свои прелести с самых соблазнительных сторон, она вынудила Джакомо возобновить атаку.
Стоны и полное самозабвение вакханки ясно показывали, что ее похоть, высвобожденная из плена глупых доводов и тиранической надменности, превзошла желание самого Казановы.
Лишь незадолго до рассвета он позволил себе еще раз дойти до конца в собственном удовольствии. Но даже после этого Джакомо продолжал сжимать в объятиях пылкую подругу, погрузившись вместе с ней в тихую неподвижность, нарушаемую лишь легкими интимными ласками и тихим звуком поцелуев. Вскоре они разом уснули.
Пробудившись, Казанова увидел на лице Полины нежное, удовлетворенное выражение и почувствовал, как огорчила его мысль о ее предстоящем отъезде. Он сказал ей об этом, и девушка пообещала, что, поскольку она еще не считает себя вполне посвященной в таинство любви, упросить мадам де Фонсколомб отложить отъезд на несколько дней.
После этого она ушла, вернее, исчезла так же легко, как испаряется под утренним солнцем роса. Джакомо тут же заснул и проспал до самого вечера спокойным освежающим сном.
Еву и мадам де Фонсколомб Казанова обнаружил в китайском салоне. Обе женщины были озабочены поведением незадачливого Дюбуа: когда он попытался при помощи рук объяснить Тонке некоторые вещи, которые простушка явно не могла себе уяснить из его слов и жарких клятв, вся прислуга замка сбежалась к ней на помощь. В результате аббат потерял два зуба, а все его длинное тело было помято и избито так, что старая дама сомневалась, сможет ли он на следующий день отправиться в путь.
И поскольку ей больше не хотелось откладывать возвращение во Францию, она решила оставить святого отца в Дуксе до полного выздоровления. Он догонит ее позже или, если его планы не изменятся, поедет в Женеву, чтобы там присоединиться к кальвинистам. Она оставит ему вексель на предъявителя на сумму в полторы тысячи флоринов, который позволит аббату целый год прожить с разумной бережливостью, следующий год – в умеренности и еще третий год с добродетельностью отшельника.
Наконец, наговорившись вдоволь о Дюбуа, часто развлекавшем мадам де Фонсколомб своими любовными неудачами, обе дамы принялись за новую тему: они говорили о Джакомо, спрашивая себя, почему он целые сутки провел запершись в своей спальне, вдали от рода человеческого.
Тут появилась Полина, которая и дала ответ на этот вопрос. Она поведала о прошедшей ночи, полной неги и наслаждения, не упуская ни малейшей подробности и описывая наиболее сладострастные сцены с оживлением, раскованностью и в таких точных выражениях, что они могли быть достойны, пожалуй, лишь доброго аббата Баффо, бывшего когда-то наставником Джакомо по части похоти. В конце своей истории она не без гордости упомянула, что ее необыкновенный любовник, не переводя дыхания, осуществил в ее честь целых семь жертвоприношений.
Сам Джакомо мог припомнить лишь две победы, одержанные им над своей старостью, подвиг, потребовавший от него скорее осторожности и опыта гладиатора, чем силы удара. Но он рассудил, что будет более любезным, а может быть, и более лестным для него ответить на эту похвалу смущенным молчанием, предоставив дамам самим решать, то ли он своим скромным видом подтверждает этот факт, то ли выражает снисходительность к забавному преувеличению его успехов Полиной.
