— Мне хочется послушать тебя.
— Твой папа не любит, когда я рассказываю тебе о реках и плавучих театрах.
— Почему?
— Ему неважно жилось на реках. Мне тоже неважно жилось с тех пор, как твой дедушка Хоукс…
Ким сама знала, почему ее мать перестала рассказывать о реках. Ей случалось слышать, как отец ее говорил:
— Ради Бога, Нолли, не забивай ребенку голову этими историями о реках и плавучих театрах. В твоем освещении все это кажется таким романтическим милым, живописным…
— Да разве это не было таким?
— Нет. Жизнь на реках была убога, грязна и скучна. Все съедобное было засижено мухами, приходилось пить грязную речную воду и довольствоваться обществом каких-то скоморохов. А эта старая ведьма…
— Гай!
Он подходил к ней нежно целовал ее и говорил с раскаяньем в голосе.
— Прости, дорогая.
Ким знала и другое. Она знала, что мать ее питает странную и глубокую любовь к рекам. К некрасивым широким, грязным, безжалостным, бурным рекам юго-запада.
Первые детские воспоминания Ким Равенель были довольно своеобразными. Например, она ясно помнила, как мать ее сидит в соломенном кресле на верхней палубе «Цветка Хлопка» и обшивает блестками корсаж, который должен был плотно облегать фигуру Магнолия покрывала его блестящими серебряными блестками, из которых слагался блестящий панцирь. При каждом ее движении он отражал в себе лучи солнца, переливаясь золотом, пурпуром, лазурью и серебром. Глядя на него, девочка приходила в восторг. Мать ее сказочная принцесса! Что ей было за дело до того, что блестящий корсаж, отделанный белым тюлем, был только частью костюма цирковой наездницы, в котором Магнолия выступала в пьесе «Дочь клоуна».
Бабушка Ким много ворчала по поводу этого костюма. Впрочем, она ворчала решительно по поводу всего. Прошло много времени, прежде чем Ким поняла, что не все бабушки таковы. Когда ей было три года, понятия «бабушка» и «ворчанье» казались ей столь же неразрывно связанными, как расстройство желудка и касторка. Понятие «дедушка» связывалось в ее мозгу с понятием «радость» так же тесно как мороженое и бисквит Миссис Хоукс Ким называла «бабушкой» мистера Хоукса — «Энди» или, когда случалось уж очень расшалиться — «капитан» Тогда он кудахтал и гоготал (такова была его манера смеяться) поглаживая свои очаровательные бачки. Ким тоже смеялась.
У девочки были большие глубокие глаза, похожие на глаза Магнолии, такие же длинные ресницы, такой же крупный и выразительный рот. Во всем остальном она была вылитый Гайлорд.
— Настоящая Равенель! — говорил он.
Она унаследовала его манеры (ломака! — говорила бабушка), тонкие руки, маленькие ноги, певучесть речи, несколько лукавое и ласковое выражение глаз, непосредственность и кокетство.
Ким сохранила яркое воспоминание об одном ужасном утре. Ее маленькая кроватка стояла в комнате родителей. Однажды ночью она проснулась, разбуженная страшным толчком. Судно сильно накренилось. Раздавались крики, гудки, звонки. Закутав ребенка, Магнолия поспешила на палубу. Едва брезжил рассвет. Над рекой и берегом непроницаемой пеленой навис туман. Девочке хотелось спать. Она была очень удивлена. Звонки, крики, туман, поднявшаяся тревога — все это, в сущности, мало интересовало ребенка. Девочка крепко прижалась к материнской груди. Она ничего не понимала. Между тем тревога все росла. Крики перешли в вопли. Ясно слышен был высокий голос дедушки:
— Ход назад!
Потом этот голос вдруг смолк. Что-то случилось. Кто-то упал в воду. Кого-то поглотил туман. Кого-то закрутило и унесло быстрое течение. Ким снова очутилась в постельке. Ее бросили туда, как будто она была не девочкой, а тряпичной куклой, и оставили одну. Она поплакала немного от страха и удивления, а потом крепко заснула. Проснувшись, Ким увидела мать, склонившуюся над ее кроваткой. У Магнолии был ужасный вид. Глаза ее дико блуждали, черные волосы в беспорядке падали на лицо, залитое слезами. Охваченная ужасом, Ким разрыдалась. Магнолия судорожным движением схватила ее на руки. И, как это ни странно, в эту страшную минуту она произнесла то же слово, которое едва слышно сорвалось с ее уст тотчас же после рождения Ким:
— Река!
И тотчас же опять:
— Река!
Она все время повторяла это.
Подойдя к ней Гайлорд Равенель обнял ее, но она резко оттолкнула его.
— Река! Река!
Ким больше не видела дедушки. Когда она заговаривала о нем, в глазах Магнолии появлялось выражение такой муки, что мало-помалу девочка отвыкла спрашивать «где Энди?» или «где капитан?». Все равно, сколько бы она ни спрашивала об этом, маленькому веселому Энди уже не суждено было прийти к ней.
Хотя Ким было тогда только около четырех лет, время, предшествовавшее трагической кончине капитана Энди, навсегда ясно запечатлелось в ее памяти. Дедушка обожал ее. Мертвый, он представлялся девочке более живым, чем многие живые.
Сколь это ни поразительно, Партинья Энн Хоукс была против того, чтобы дочь ее Магнолия заводила ребенка. Соображения, которые она высказывала по этому поводу, звучали в ее устах как нелепый парадокс. Она, естественно, не сознавала этого.
— Хотела бы я знать, как это ты будешь изображать прелестных героинь, если ты… когда ты… в то время как…
Партинья была просто не в состоянии произнести слова «если ты забеременеешь», или «когда ты будешь носить ребенка», или даже то выражение, к которому обыкновенно прибегают люди ее класса и воспитания: «в то время как ты будешь ждать прибавления семейства».
Магнолия слегка подтрунивала над ней.
— Я буду играть до тех пор, пока это будет возможно. Под конец я перейду на характерные или даже комические роли. А в один прекрасный вечер между вторым и третьим действием может быть, придется опустить занавес и извиниться перед почтеннейшей публикой.
Миссис Хоукс клялась, что никогда в жизни ей не случалось слышать ничего более возмутительного.
— К тому же плавучий театр вовсе не родовспомогательное заведение.
— Однако я тоже родилась на пароходе.
— Да, — мрачно признавалась Парти Энн.
В тоне ее слышалось:
«И ничего хорошего из этого не вышло.»
Незадолго до рождения Ким вражда между миссис Хоукс и ее зятем перешла в настоящую ненависть. Парти обращалась с Равенелем как с преступником, и никак не могла простить ему беременность Магнолии.
— Слушай, Магнолия! Я больше не могу! Мне смертельно надоело это старое грязное корыто вместе со всем его содержимым.
— Со всем содержимым, Гай?
— Ты отлично понимаешь, что я хочу этим сказать. Уедем отсюда! Я не актер. Я чужой здесь. Если бы тогда, в Новом Орлеане, ты не вышла на палубу и я не увидел бы тебя…
