Самолет приземлился ровно в пол-одиннадцатого, но Дани нет. Вокруг много людей, кого-то встречают, обнимают, целуют, а кто-то просто быстро проходит к выходу, ловит такси или идет на маршрутку. А я даже не знаю, что скажу ему, когда увижу. Если увижу. Вдруг Барсукова ошиблась, перепутала, может он еще утром прилетел, и я тут зря сижу? Мне просто нужно его увидеть, знать, что он вернулся, не потерялся по дороге, не забил косяк где-нибудь в тысячах километрах от дома. Он же… не представляю, в каком он сейчас состоянии.
— Девушка, а может мы тут с вами… — Мужик продолжает что-то говорить, а я встаю и выхожу на улицу. Душно что-то, дышать совсем нечем.
Холодно на улице и темно, уже четверо таксистов предложили отвезти.
— И ты здесь? Как шило в заднице! Что ж тебе все неймется?
Лицо хмурое, брови насуплены, это только с Барсуковой он играет роль милого доброго дядьки. Ну это и понятно, а я ему как…
— А вы тут что делаете?
— Да, видать, то же, что и ты. За Рыжим нашим чудиком приехал. Его ж..
— Сами вы… — чуть не ляпнула «мудак»… — Вроде как Даня не просил… его встречать.
— А тебя просил?
Молчу. Кутаюсь в куртку, ветер пронизывающий, зато кислорода в воздухе много, хоть продышалась наконец.
— Ну иди, встречай. Самолет только что сел.
Сам не пошел, на улице, видимо, остался.
Я даже не злюсь, что Старый Хрен здесь. Главное, что не ошиблась, Даня тут.
Люди проходят мимо, а его все нет. Он появляется минут через десять. На плече рюкзак, тот самый, с которым ко мне тогда приезжал.
Остановился, меня заметил. Так и стоит, не двигается, его обгоняют люди, какая-то мамаша с ребенком на руках толкает в бок, не глядя извиняется, бежит дальше. А он стоит и на меня смотрит.
Хочу подойти к нему, а не могу, ноги как будто к полу приросли. Такую хрень ему наговорила, когда последний раз ругались. Что я ему сейчас скажу? Что вообще можно сказать, когда мама умерла?
На всю жизнь запомню эти его несколько шагов, вокруг шум, суета, а я не слышу. Как в замедленной съемке вижу, как идет ко мне. Целая вечность. И все перед глазами расплывается.
— Встречаешь кого? — Стоит передо мной, а я только сейчас понимаю, что реву. Опять реву. Думала за эти две недели уже все выплакала, что можно. А нет, опять слезы льются. — Чего ревешь-то? Маш? Эй!
Смотрю куда-то в пол, ни черта не вижу, на самом деле, но в глаза ему посмотреть не могу. От него пахнет его дрянными сигаретами, дорогой, еще усталостью и…горем.
— Мань, — тихо говорит, мягко. — Ну ты чего?
Кладет руку на мой затылок, притягивает к себе, и все — меня срывает. Цепляюсь дрожащими пальцами за его куртку и опять реву, остановиться не могу. Приехала поддержать парня, а у самой истерика и это он, только что похоронивший мать, стоит рядом и пытается меня успокоить.
— Опять что-то натворила? Маш? — Терпеливо спрашивает, а я пытаюсь успокоиться.
— За тобой п-приехала.
Молчит, долго молчит, а я боюсь, что опять скажет. Скажет, что зря, что не надо было, что не нужна. Но он вдруг берет меня за руку и ведет на улицу.
— Ты что дрожишь-то? Холодно? — Останавливается, не дойдя буквально несколько шагов до такси. Вдруг снимает с себя шарф, обматывает его вокруг моей шеи, поправляет волосы. Чую, опять зареву.
Сажает меня в такси, а я должна сказать, что тут где-то Старый…, то есть Василий Федорович. Но я совершенно точно не хочу его видеть, и не только его. Вообще никого не хочу видеть, кроме Дани.
Он называет свой адрес таксисту. Только свой. До меня не сразу доходит… Мы к нему едем.
Холодно, не могу согреться. Я уже и чай заварила, две кружки выпила, а все равно холодно. Наверное, из-за того, что из окон дует, забыла уже, что бывают обычные деревянные рамы, а не стеклопакеты.
Он лежит в одежде на своем старом прогнувшемся диване, похоже, уже уснул. Помню, как ругалась на эту рухлядь, заснуть на ней нормально невозможно. А Даня потом на следующий день матрас притащил откуда-то, но сейчас его тут нет.
— Иди сюда. — Вздрагиваю от его голоса. — Больше тут спать негде.
Он так и не спросил, зачем я приехала. Вообще ни о чем не спрашивал, всю дорогу молчал, а как приехали… Я не знаю, что ему сказать, просто лежу рядом, едва касаясь плечом и слушаю его дыхание.
— Я когда в сентябре был у нее, врачи сказали, что счет идет на недели, в лучшем случае два месяца. Она уже не всегда меня узнавала, не вставала с постели… Я знал, что… попрощался с ней… тогда. Но когда позвонили… не поверил…
Он говорит медленно, очень тихо. Он не мне это говорит, себе. А я слушаю, боюсь пошевелиться, лишь бы снова не замолчал.
— Четыре года. Она много прожила…Здесь врачи не больше двух лет давали. — Вдруг протягивает руку и гладит меня по волосам. — Она не верила, что у нее рак, отказывалась лечиться…От меня скрывала, я только через полгода узнал. Случайно. Может, еще жива была бы…Год бы ей выторговал или даже больше.
И снова молчит, никогда о себе ничего не рассказывал. Да и некогда было, мы на этом диване… первый раз вот так лежим рядом, просто лежим.
- Я не успела с мамой попрощаться. Она часто болела, а потом… я не понимала, хотя уже взрослой была. Обижалась на нее очень сильно, ее ведь никогда не было рядом. Ни ее, ни папы. Сначала на хлебозаводе, потом пекарню открыли. А если и дома были, то всегда друзей приводили. Я их ненавидела. Всех.
Он молчит, просто гладит по волосам, а потом вытаскивает из кармана платок и вытирает слезы с моего лица.
— А твой папа, Дань? — Приподнимаюсь на локте, смотрю на Рыжего. — Он где? Он знает?
Молчит, я уж думала не ответит.
— У меня нет отца, Маш, и никогда не было. Человек, который был женат на маме, не мой отец. И я не знаю, где он. Мы не общаемся.
У него холодные ладони, даже у меня сейчас теплее. Прижимаюсь ближе, так близко, как только могу.
Он больше ничего не говорит, думает о чем-то, а я чувствую, что никогда прежде мне не было здесь так спокойно, как сейчас. И я только сейчас понимаю, что до сих пор не попрощалась с мамой.
Глава 40. "Мои наблюдения"
Тупо пялюсь в холодильник. Как же есть хочется! Вчера толком ничего не ела, аппетита не было. Давно не было, но сейчас желудок сводит так, что съела бы что угодно, если бы это что-то было! А ни хрена нет! И никогда не было. Рыжий и запас еды в доме просто несовместимы. Всегда пусто. Ладно готовить не умеет, но хотя бы хлеб или какой «доширак» у него должен быть?! Ну чай хоть поставлю.
Я проснулась полчаса назад. Дани рядом не было, даже записку не оставил. Подумала, может, сообщение на телефон написал? Включила телефон. Блин! Барсукова! Семь раз звонила, три сообщения оставила. Я их даже прослушать не успела. Опять звонит.
Вроде на парах сейчас должна быть.
— Машка! Я чуть с ума не сошла вчера! Ты совсем чокнулась?! Я полночи с ума сходила! Позвонить не могла?!
— Варь…
— Что Варь?! Что Варь?! Ты с этим кретином на прием собралась, а вечером прихожу, платье на полу… тебя нет. Охрана сказала, на такси уехала, телефон отключен! Тебя в психушку запереть…
Я аж на диван села. Барсукова редко истерит, очень редко, на моей памяти один раз, когда я ей сказала, что машину хочу. И сейчас вот… орет так, что даже телефон от уха отодвинула. Во дает, да.
— … Эгоистка… не любишь… не ценишь ни черта! Две недели терпела твою дурь! Плевать на всех. На меня плевать! Хорошо, Василий Федорович Никите позвонил. А ты сейчас у него, да? У Дани? — последние слова произносит уже почти спокойным голосом.
Молчу, что ей сказать?! У меня почти нет от Вари секретов, я, собственно, только ей и доверяю по большому счету.
— У него. Ничего не было, Варь. Совсем ничего. Мы просто разговаривали.
— Ага! Тебя ждать сегодня? И прекрати отключать телефон! — Нажала на отбой, прежде, чем я ответить успела. Вот это да!
