Маша говорит тихо, потом все громче и громче.
— Нет?! Кажется, тебе нечего добавить. Ребенка чудом спасли, и девушку — тоже. А ты… ты маленькому человечку даже имя не подарил! Хочет ли Моника к такому чурбану вернуться?! Разумеется, нет! Боже, как мне жалко малыша… Как мне его жалко. Такой хорошенький, такой славный… и без имени там лежит! Ужасно… Ты ужасный человек, Дан Осло. Ты не человек вообще. Ты машина бездушная! Надо спасать ребеночка, пока ты не загубил ему жизнь, — добавляет напоследок и выскальзывает.
Я в бешенстве поднимаюсь.
— Ты что удумала, а?! Стерва! Моего ребенка трогать не смей. Даже на словах!
— Так и покажи, что это твой ребенок. Тьфу. Тьфу на тебя миллиард раз… Ты, наверное, его даже на руки ни разу не взял. И вообще…
— На хрен пошла. Имя ему Моника даст. Поняла? Пошла… На хрен! — выталкиваю козу бесячую. — СВАЛИЛА! Пока я тебе под жопу пинка не отвесил. И не посмотрю, что ты — баба… и притом баба бывшего шефа!
Захлопываю дверь перед маленьким, ехидным носом!
Не взял его на руки?! Дура…
Каюсь, на руки сына взял не в первый же день.
Учитывая обстоятельства, это было бы невозможно.
Выбор, кого спасать, все-таки встал, и я отказался выбирать. Прост понял, что Моника бы со мной поспорила и сделала все по-своему.
«Если в живых останется только она или только ребенок, я всех вас убью…» — напутствовал персонал.
В итоге сделали экстренное кесарево, ребенка поместили в отделение для недоношенных, Монике провели операцию.
Она жива, но… в состоянии комы.
К тому времени даже вопрос моей стерильности стал вторичным.
Главное, чтобы Моника выжила. Главное, что ребенок выжил.
Я всегда привык доводить до финала, поэтому провел тест на отцовство, проверил себя. Оказалось, что мне ни хрена не перерезали. То есть ошиблись. Повезло нарваться на дилетанта, и я, разумеется, нашел того врача и отбил ему его собственные причиндалы до синевы.
Урод тупой, сука. Я же был так уверен.
Я был так уверен…
Всегда пользовался резинками с бабами, чтобы случайно не подцепить. Всегда был чистым и, как был уверен, еще и стерильным. Когда понял, что Ника — целочка, стоп-кран сорвало. Черт, а… Надо же так. С первого же дня этой девушкой мне стоп-кран сорвало, и теперь меня несет. Несет до сих пор. В неизвестность.
Моника сказала те самые слова, о желании, чтобы сын был похожим на меня, и меня проняло до самого нутра.
До самой души, если она, конечно, у меня есть. Вон Машка считает, что нет ее. Может быть, и права?
Только почему я чувствую, что моя душа — есть, но больная, усохшая, вся червями страха изъеденная, и валяется где-то там, полусдохшей, на полу палаты Моники.
Хочется покурить, но у меня по плану — время с сыном. Перед встречей с ним курить себе не позволяю. Не хочу дымом вонять. Если и есть еще немного радости в моей нынешней жизни, это только те самые минуты, которые я провожу, когда, наконец, мне разрешили взять ребенка на руки.
— Привет, пацан, — беру крохотного человечка, расположив на локоть одной руки. Второй взбалтываю бутылку со смесью. — Прилетела тут одна сорока. Трещала, что я тебя на руки не беру. Что с нее взять? Сорока… Трещотка. Рот вообще не закрывается. Бывают же такие болтливые… — ловлю улыбку сына.
Пиздец, он уже улыбается. Но пока только мне. А я до смерти хочу, чтобы и Моника это увидела.
— Прогуляемся? — предлагаю после кормления. — С мамой тебя познакомлю. Она не из болтливых. Деловая такая, знаешь?
***
…
— Ну вот, мы пришли.
Занимаю место в кресле рядом с постелью Моники. Всегда хожу сюда к ней сам, один. Сегодня ребенка привел. Привел? Принес, бля.
Осторожно положил рядом.
— Я думал, он будет рыжим. Но, кажется, ошибся. Быстро рыжий пушок выкатался. Белобрысым будет, не обессудь, — обращаюсь к Монике.
В горле першит.
Впервые за много лет мне хочется рыдать.
— Я не знаю, как его назвать. Хочу, чтобы ты… сама… Не знаю вообще ничего. Впервые не знаю. Я не вывезу. Сам не вывезу это. Спаси. Слышишь?
Глава 51
Глава 51
Осло
Очередной визит к Монике.
Иду и чувствую, как тяжелеет сердце, как оно опускается вниз, ставшее непомерным грузом, ношей, которую вынести не в силах.
Никогда не тяготился этим органом в груди, однако сейчас мне тошно от того, как ему там, под клеткой из ребер.
«Ты бы только знала, каково мне сейчас! Отрицал все и докатился до точки, когда уже не признать невозможно, но слишком поздно…» — повторяю про себя.
Тошно от того, что ничего не помогает. Моника все так же в коме, а все эти визиты, беседы, разговоры с пустотой… так изматывают.
«Эта хрень не работает!» — думаю с отчаянием.
Пальцы ложатся на ручку двери. Сын привычно лежит на сгибе локтя второй руки, приятный, теплый комочек жизни, ради которого держусь. Если бы не он… Даже не знаю… Наверное, я просто бы лег рядом с Моникой подыхать.
А так… Это же наш ребенок. Мой и ее.
Моя ответственность.
Сын.
До сих пор без имени.
Надо придумать. Решить самому… Иначе никак.
Ответственность.
В голову холодной змеей проскальзывает мысль, полная страха:
«Если Моника не очнется?»
Страх такой сильный и гулкий, что забивает все прочие мысли.
Чувство реальности ускользает. Пол под ногами — топкий, мягкий, словно ил. С трудом выныриваю на поверхность.
Этому не бывать.
Если здесь не помогут, значит, к другим врачам, в иные клиники отвезу. Эти врачи просто слишком мало стараются. Ленивые. Нерасторопные… Бездари!
Стиснув зубы, открываю дверь и застываю, увидев рядом с кроватью Моники целое скопище врачей.
Облепили со всех сторон!
В мыслях — самое дурное.
Больше суток меня не было здесь, у ее кровати.
Вдруг… дурное что-то случилось.
Приборы там заклинило или что-то в этом роде.
В моем мозгу, подавленном страхом, суетится мысль, слишком катастрофичная и ужасная, чтобы ее вслух даже про себя произнести.
Я боюсь, что все… финишная… Черта!
Она перешагнула черту, а я все прозевал. Меня рядом не было.
Как не было рядом в момент, когда на нее напали.
Груз принятых решений и собственных ошибок слишком тяжкий.
Грохот сердца отзывается внутри звоном огромного, тревожного колокола. По венам тянет заунывный мор мурашек.
Бросаюсь вперед, расталкивая врачей. Прижимая к груди ребенка, работаю локтем второй руки, не церемонясь, отбрасываю медиков в сторону.
Возмущения и сдавленные крики — лишь фоном.
Перед глазами — молочный туман!
Белые простыни, кошмарно белые, поверх которых отчетливо вижу тонкие запястья. Кожа слишком бледная, на ней отчетливо проступают веснушки и синеватые вены.
Я не в силах поднять взгляд выше этих тонких запястий с судорожно подрагивающими пальцами. Откровенно говоря, в последние дни на эту симпатичную мордашку был не в силах смотреть, ломало от того, какая она безвольная и неподвижная.
Вот и сейчас, застыв, смотрю на ее тонкие пальцы. Они шевелятся. Дрожат. Перебирают тонкую простыню.
Врачи что-то говорят.
Их голос — как белый шум. Фон… Просто фон…
Бессмысленные крики чаек над морем.
В себя приводит требовательная возня ребенка и его попискивания. Голосок прорезается ревом, у него иногда такой командный бас прорезается, просто тушите свет. Я устраиваю сына поудобнее и вдруг слышу:
— Дан?
Даже не звук, а шелест. Просто шелест. Едва ощутимое дуновение дыхания.
Медленно веду взгляд выше и застываю.
Изголовье кровати приподнято вверх. Монику устроили полулежа, и она… смотрит.
Смотрит на меня.
Глаза распахнуты. На лице — шок, неверие, надежда?
— Мо… — голос спотыкается. Снова набираю в легкие воздух. — Моника?!
Моего плеча касается рука врача. Он объясняет мне, что Моника пришла в себя ночью.
Очнулась.
— Выйдите. Все! — требую. — Выйдите. Наедине нас оставьте.
