– Это мой сын, Алексей. А это доктор Азарцев, – сказала Тина. – Мы сейчас с ним едем осматривать его новую клинику.
Азарцев протянул мальчику руку, тот пожал ее с какой-то наглой усмешкой:
– Как приятно познакомиться с мамиными коллегами!
– Суп и котлеты в холодильнике! – выходя из квартиры, успела сказать Тина и услышала в ответ:
– Спасибо заботливой мамочке!
– Переходный возраст, – заметила она.
– Мне это знакомо, – ответил Азарцев.
И только спускаясь по лестнице, Тина вспомнила и про смятую, незаправленную постель, и про пальто, валявшееся на полу в коридоре, пока его не поднял Азарцев, и про свой смех в его объятиях.
"Да. Пожалуй, мне трудно будет это объяснить Алеше", – подумала Тина. Про мужа она почему-то даже не вспомнила. Теперь надо хотя бы на время об этом столкновении с сыном забыть и следовать намеченной программе. Если она сейчас вернется домой, это будет выглядеть как извинение. А извиняться на самом деле не за что. И вообще, каким это образом сын вместо занятий оказался дома, да еще и с незнакомой девчонкой? Наверное, нужно проверить, ходит ли он вообще на эти занятия. Может быть, гуляет по улицам, если она дома, или сидит в квартире в то время, когда ее нет? А все муж с разговорами, что возьмет его работать к себе на фирму. Сам-то он сначала институт окончил, а потом фирму создал! Как надоело играть роль семейного цербера! Но делать нечего – придется разобраться и вправить мозги. Хотя бы одному, если не удастся обоим.
С этими мыслями Тина храбро перекинула сумку через плечо и как можно изящнее опустилась на переднее сидение в машине Азарцева. Тот бережно закрыл за ней дверцу.
– Дело уголовное я возбуждать не буду. Фактов маловато. Девочка пока жива, а с телесными повреждениями можно будет разобраться потом, – сказал следователь Чистякову, прощаясь с ним за руку в коридоре отделения. – К тому же родителей нет, жаловаться некому. Что там у них было на этой вечеринке, точно никто не знает. Друзья и знакомые будут запираться, друг друга выгораживать, отнекиваться по принципу «я ничего не знаю». Потом начнутся визиты родителей. Но за то, что рассказали про нее, спасибо, хоть буду в курсе. Если вопрос всплывет – доложу начальству. Счастливо оставаться! – Следователь направился к выходу.
– Но вы же понимаете, что самой себе трудно нанести такие повреждения.
– Я все понимаю, но огород городить пока не буду. Хрен их знает, что у них там вышло. Официального заявления мне ни от кого не поступало.
– Так от кого оно могло бы поступить? Потерпевшая в больнице без сознания, и мать, похоже, единственная родственница, тоже в больнице.
– Валерий Павлович, – устало, но терпеливо сказал следователь, – у тебя свои заморочки, у меня свои. Я же не учу тебя, как лечить больных!
– Девочку жалко! – засопел Чистяков.
– Да мне всех жалко, – проговорил следователь, – так что с того?
Чистяков только пожал плечами. Следователь направился к двери.
– А с кавказцем-то хоть что будет? – вдогонку крикнул Валерий Павлович. – Вы бы хоть посмотрели, кто у вас в розыске. Он ведь явно не тот, за кого себя выдает.
– Да толку мало! Он молчит и будет молчать. Знает, конечно, зараза, кто и за что его подстрелил, но, естественно, боится сказать. Наверняка думает сделать ноги, как только чуть-чуть оклемается.
– Так вы ему охрану бы поставили.
– А кого я поставлю, у меня людей совсем нет! – Следователь задумался. – Пока, насколько я понял, он ведь не в состоянии бежать?
– Ну, пока вроде нет. Вторые сутки после операции. Но никто же не поручится за то, что он сделает завтра. Да и с охраной, может, вел бы себя поспокойнее, а то осточертело его слушать. Орет целый день, ругается. Всех моих девок по десять раз за вечер обматерил. Одно спасение – когда спит, да мне уж надоело на него снотворное тратить.
– Ну, пусть сегодня еще поспит, – сказал следователь, – а завтра чего-нибудь придумаем. Чека не дремлет! – И он взялся наконец за ручку двери.
– Ну-ну! – покрутил в ответ головой Чистяков и пошел к больным.
За окном в мужской палате уже было совсем темно, и ни тополь, ни клен, ни клочки неба не были видны ниоткуда. В стекле отражались яркие люминесцентные лампы, с противным жужжанием горевшие на потолке, да притолока двери с косяком, когда-то давно выкрашенная в белый цвет.
Бывший повешенный находился в сознании и молча лежал на своей функциональной кровати. Лицо его было распухшим, одутловатым. На верхних веках отчетливо выделялись мелкие кровоизлияния. У него ужасно болела шея. Казалось, будто ему пытались отрубить топором голову, но недорубили до конца – и теперь он так и лежит с окровавленной раной на шее, умирает, и никто не может ему помочь. Пациент пытался разглаживать шею руками, но даже легкое прикосновение к тонкой вдавленной темно-фиолетовой полосе, вдоль которой шли в ряд кровоизлияния, доставляло еще худшую боль. В горле будто скребли железом. Он попробовал голос. Он охрип и осип, но говорить мог.
– Ну что, милый, поешь? – сказал ему Чистяков. Увидев доктора, встала и подошла к нему медсестра.
– Зачем вы меня откачали? – прохрипел бывший повешенный.
– Ну ладно, ладно, так все говорят, чтоб не стыдно было! – ответил, слушая его легкие и сердце, Чистяков. – Ты меня не стыдись и ее не стыдись, – показал он на медсестру, – нас стыдиться нечего! Мы, медики, многое видели, многое знаем. Ты вот лучше скажи, ты сам мочился?
– Н-нет… – прохрипел больной.
– Ну, сделай ему спазмолитик и спусти мочу, – велел Чистяков сестре. Та подала лист назначений. Он быстро вписал туда то, что было нужно, и перешел к прооперированному алкашу.
От влитой крови и кровезаменителей, от того, что старая язва была ушита на операции, больной как-то явно похорошел. Он порозовел, кожа лица очистилась, волосы, темные с проседью, были аккуратно зачесаны назад, и черты лица приняли если не интеллигентное, то по крайней мере благообразное выражение. Только шея, которую при первичной обработке все-таки не удалось до конца отмыть, хранила на себе серые разводы грязи.
– Ты его, что ли, причесала? – спросил Чистяков сестру.
– Я, – ответила та. – Посмотрите, он стал почти хорошенький!
– Не пил бы, совсем бы был красавец! – ответил Чистяков. – Ему ведь еще и сорока нет!
– А морщинистый, как старик! – добавила сестра.
– Ну вы, блин, потише тут меня обсуждайте! – донесся до них слабый, но сердитый прокуренный голос.
– Смотри-ка, заговорил! – удивился доктор. – А часа четыре назад концы отдавал! – И Чистяков с удовлетворением хмыкнул.
Он ничего не мог с собой поделать: он знал, что всех своих больных на какое-то короткое время любит. Пусть даже только на время дежурства. Какие бы они ни были грязные, грубые, несправедливые, глупые или злые – в то короткое время, пока он за них отвечал и лечил, он любил их всех, таких неподвижных, беспомощных, умирающих, хотя прекрасно знал, что любить их чаще всего не за что. Потом они уходили в другие отделения, иногда на выписку или в далекое далеко и не помнили своего доктора, даже не хотели вспоминать. Они иногда рассказывали: "Вот когда я лежал в реанимации…" – но тех, кто находился там рядом с ними, представляли безликой массой. И он сам, как только больные уходили от него, быстро забывал их лица, а фамилии и не давал себе труда знать. Но развитие и проявление болезней и симптомов он помнил долго, а некоторые случаи – всю жизнь. И Чистяков любил этих больных всепрощающей любовью внешне сурового, но внутренне сильного и доброго человека за то, что благодаря своим знаниям и силе он многим из них смог помочь, пускай и по долгу службы. И, обходя их ночью, лежащих неподвижно на застиранных больничных простынях, он мысленно отпускал им все их грехи и не думал о странных обстоятельствах, которые привели этих людей на койку в отделение реанимации. Об обстоятельствах их жизней, в которых был повинен слепой случай или, что было гораздо чаще, потаенный ход их жизненных побуждений. И этого больного, прооперированного алкоголика, которого он обязательно запомнит на всю жизнь, Валерий Павлович тоже на какое-то время полюбил.
