– Хочешь сказать, я угадала?
– Да, – еле слышно призналась девушка.
– И сколько тебе нужно еще времени, чтобы дописать?
– Недели три, – ответила Лина, слабо веря, что в сложившейся ситуации это будет соответствовать действительности.
– Ты, конечно, Эва, ставишь меня перед руководством в очень неприятное положение, – сообщила Антонина Захаровна менторским тоном. – И не в моих правилах выгораживать недисциплинированных авторов, но… – она выдержала паузу, – но в твоем случае я, так и быть, пойду на уступки. Ты меня пока еще не подводила. Но чтоб через три недели рукопись была у меня на столе!
– Конечно, конечно! Я даже не знаю, как вас благодарить, Антонина Захаровна! – воскликнула Лина с таким чувством, будто ее только что вытащили из петли.
«Знала бы ты, что необязательных авторов у нас хоть пруд пруди и большинство из них на испуг не возьмешь. Им все трын-трава, сколько ни говори, особенно если их книги хорошо продаются. На обязательных вроде тебя и выезжаем. Так что извини, но тебе придется отдуваться за всех нерадивых», – с усмешкой подумала Антонина Захаровна.
– Об этом после, – с деланой усталостью произнесла редактор и свернула разговор.
Ей нравилось чувствовать себя всемогущей, и на сегодня было достаточно, чтобы считать день успешным. Сейчас она пройдется по редакциям и расскажет всем, как поставила на место начинающего автора. «А то недолго и на шею сядут, вместо себя писать заставят…»
Дальнейшее Лина помнила как в бреду. Она все время куда-то спешила и, кажется, произвела не самое выигрышное впечатление на телевизионщиков своей тупостью. Ей споро и четко объяснили, из чего складывается гонорар за серию и что отнюдь не ей одной будет доставаться вся сумма. Лина кивала, но плохо понимала, однако переспрашивать по несколько раз одно и то же стеснялась. То, что для втолковывающих условия договора людей было просто, как дважды два, Лине казалось набором слов, произносимых на незнакомом ей языке.
Наконец она не выдержала и, смущаясь, спросила:
– А можно вы мне просто скажете, сколько я получу, к примеру, за сценарий одной серии?
Ей сказали, и Лина поспешно вытащила ручку, чтобы поставить подпись на договоре.
– Конечно, это только для начала, – заметила, как бы между прочим, Марианна.
– Да, я понимаю, – сипло выговорила Лина. В горле пересохло от волнения и боязни спугнуть удачу. – А сроки?
Ей назвали сроки, и на сердце у нее похолодело. Уложиться было нереально, да еще при полном отсутствии опыта.
– А приступать к работе когда?
Если ее слова не расслышали – голос окончательно перестал слушаться Лину, – то догадались по движению губ.
– Вчера, – с радостным видом сообщил ей лохматый парень, имя которому было Иван, и похлопал девушку по плечу. – Не боись, детка, самим страшно.
И жизнь взяла Лину в такой оборот, что, как говорится, ни вздохнуть, ни ойкнуть. День смешался у нее с ночью. Она не сразу могла понять – мысли, что пришли ей в голову, относились к домашним заготовкам Таран-Бороновского, телесценарию или роману, который требовалось срочно дописать.
Отношения с известным сценаристом незаметно изменились. Лина неожиданно увидела Эмиля Григорьевича не сквозь розовые очки восхищения и пиетета, а таким, каким он был на самом деле. В меру обаятельным, в меру талантливым, в меру беспринципным. Последнее – по современным стандартам. И, поняв это, стала вести себя осмотрительнее. Уже не выкладывала с энтузиазмом наивной юности все, что приходило на ум. А его «ага-ага» четко отслеживала и воспринимала вроде сигнала «Внимание. А вот это хорошо».
Эмиль Григорьевич, будучи человеком многоопытным, для которого к тому же нюансы настроения и оттенки поведения людей были базой для добывания хлеба насущного, не мог этого не заметить. Он стал остерегаться проявлять свои эмоции открыто, стремясь, пока есть возможность, заставить воображение его новой знакомой работать на полную катушку.
Словом, оба внутренне затаились и старались как можно больше получить друг от друга. В такой ситуации маститому сценаристу было уже не до любовной интрижки. Желание возобновить ухаживания за симпатичной талантливой провинциалкой развеялось как дым. Лина же этому могла только порадоваться: как мужчина сей упитанный пожилой человек с белесыми пальцами-присосками ее не волновал.
Ее волновал совсем другой. Но она гордилась, что так решительно и бесповоротно оборвала все связи с Артемом. Пара фраз – и точка! Это тешило ее самолюбие, было как елей на уязвленную женскую гордость.
Однако в те поздние вечерние часы, когда Лина ложилась в кровать, готовая вот-вот заснуть, ее мозг словно начинал жить собственной жизнью. Перед ней вставали во всех деталях большая, красиво обставленная квартира, привлекательный молодой человек, которого просто невозможно было представить небритым, в тренировочных штанах или в старой линялой майке, трехцветная кошка, что, свернувшись клубком в кресле, делает вид, будто сладко спит, а не наблюдает за ними. И еще все их слова, все вздохи, все прикосновения…
Тут Лина резко распахивала глаза, вытирала со щек слезы и шла в кухню пить снотворное. Она готова была вспоминать все их слова, все вздохи, все прикосновения бесконечно, но в какой-то момент она видела письменный стол, заставленный, как выставочная витрина, памятными безделушками. Безделушки – какое точное слово… Среди них, возможно, нашлось место и для ее книги. И думать об этом было выше ее сил…
Утром Лина просыпалась по звонку будильника, насильно выгоняла себя из теплой постели, со смурной после снотворного головой пила кофе – и радовалась, что ее день заполнен до предела. Только работая до изнеможения, она могла продолжать жить и надеяться, что рано или поздно ее муки кончатся и два месяца – что значат эти два месяца по сравнению с целой жизнью! – останутся в прошлом.
А пока настал день, когда Эмиль Григорьевич был вынужден поинтересоваться, что с Линой происходит. Откуда эта рассеянность, фразы невпопад и вечно утомленный взгляд.
– Знаете, Эмиль, ведь я теперь работаю на телевидении, – призналась Лина, отчего-то чувствуя себя неловко.
Эмиль Григорьевич застыл в немой позе, по выразительности мало уступая какому-нибудь великому русскому трагику, исполнявшему роль Городничего в финальной сцене «Мертвых душ». Пришел в себя он через минуту, но и ее хватило, чтобы просчитать ситуацию и прийти к верному выводу.
– Вот ведь… – дальше должно было последовать ругательное слово, каким он собирался обозвать Марианну. Эмиль Григорьевич его не произнес, но оно весомо и однозначно повисло в воздухе.
