Свои деньги из компании я вывел сразу же перед отъездом, что-то накопил во время работы в винодельне. Я предчувствовал, что с фирмой выйдет что-то подобное. Возможно, в чьих-то глазах я выгляжу сволочью, но мне плевать. Я забочусь о своей семье, а в нее не входят ни отец, ни мачеха.
— Мне нравятся апартаменты. Беру, — выношу вердикт. Та сияет от счастья и обещает подготовить сделку как можно быстрее.
А мне как можно быстрее нужно оформить визу Эльзе и Диме. У него, наверное, даже свидетельства о рождении еще нет, но Эдгар сказал, что займется всем необходимым и проследит. Представляю, как они приедут сюда, обустроятся. Я позволю Эльзе самой выбрать дизайн нашей квартиры, если не понравится существующий. Оставим одну комнату под ее кабинет, отдельно — под мой кабинет. Как только она приедет, сразу же отведу в ЗАГС. Только здесь их нет. Нужно поинтересоваться, к кому идти, чтобы зарегистрировать брак. Мы официально станем мужем и женой, будем воспитывать нашего малыша. У моей семьи все пойдет хорошо.
Я не уйду от них никогда. Они — моя семья. Моя единственная семья.
Только я ошибся. Опять.
После ухода риелтора слышу звонок смартфона. Алена? Какого черта она названивает? Что нужно этой сумасшедшей подружке Эльзы. Стоп! Она бы не стала беспокоить без необходимости.
— Ну, ты и козел, Богатов! — выкрикивает она в трубку.
— И тебе привет. У вас вроде как три часа ночи, не поздно звонишь?
— В самый раз! Какого хрена ты оставил Эльзу и сына?
Бьет прямо в сердце, больно бьет. Мне больно было уезжать, но так надо. Чем раньше я обустрою для нас новое жилье, тем лучше для них. Пока что они находятся в безопасности, в частной клинике, ни один газетчик туда не проник, иначе новости о ребенке Богатова от сестры разлетелась бы по всем СМИ.
— Так надо было. Я вернусь через пару дней. Как они?
— Они? — взвизгивает она. — Твой сын умер сегодня днем!
— Что…
Пальцы слабеют, я едва не роняю телефон на пол. Ощущение, что из меня вышибли воздух. Словно кто-то ударил меня в солнечное сплетение и заставил кислород покинуть мои легкие. Алена что-то верещит по ту сторону мира, но я практически не слушаю ее. Не хочу. Не верю в происходящее. Этого не может быть. У ребенка синдром Дауна, а не Эдвардса или кого там еще.
— Как?
— Какая, на хрен, разница? Если ты не последняя сволочь и любишь Эльзу, притаскивай сюда свою великолепную задницу и спасай ее!
Она положила трубку или еще что-то выдала своим стальным голосом? Не знаю. Не слушаю ее. Перед глазами вместо Центрального парка из окна вижу боль в прозрачно-голубом взгляде моей девочки. Ту же, что ощущаю сейчас я.
Но я не могу сдвинуться с места и принять эту реальность…
Когда заканчивается жизнь? Через десять лет? Через тридцать? Может быть, через час? А может, сейчас…
Да, наверное, последнее как раз для меня. Знаете, когда душа умирает раньше, чем тело. Ты полон сил, энергии, ты только начал свою жизнь, а она обрывается вслед за чередой событий. Сначала наш роман с Даном, расставание, информация о нашем родстве, опровержение этой информации. Теперь смерть самого дорогого человека на свете.
Он прожил не больше суток, судьба распорядилась так, чтобы он ушел из нашей жизни. Из моей жизни. Потому что Дана рядом нет. Когда он появится? Неизвестно. Появится ли вообще? Тот же вопрос.
Сорок пять минут я сидела как на иголках. Молилась, надеялась на то, что это ложная тревога, что с моим малышом все будет хорошо. Он должен жить. Вопреки диагнозу, вопреки реальности, которая поступает порой слишком жестоко по отношению к нам.
Он должен жить так, как не жила я…
Но грустный взгляд Виктории Андреевной и опущенные руки говорят сами за себя. Мне не стоило спрашивать, как мой Димочка. Итог ясен: никак. Я могла кричать, умолять вернуть его к жизни, чувствуя разрывающую рану в груди. Но от этого ничего не изменится.
— Ребенку поставили синдром внезапной детской смерти. Мне жаль.
Теперь мой мир действительно рухнул…
Вновь судьба бросила меня, как грязную и порванную тряпку. Бросила на окраину мира, чтобы больше не мозолила глаза. Первый весенний дождь смывает грязь и слякоть. Но только не с моей души. В ней все еще тошно, хрупко. Я слишком раздавлена, уязвима.
Когда жизнь относится к тебе несправедливо, она посылает тебе спасение. Сначала им был Дан и его любовь, затем наш малыш. А сейчас никого нет— ни Дана, ни моего ребенка. Я одна.
Я больше не плачу, глядя на небольшой крестик, вкопанный в землю, не прячусь под зонтиком в проливной дождь. Пускай заболею, простужусь, мне плевать. Я не чувствую ни тепла, ни холода. Не чувствую ни боли, ни страха. Мне нечего терять в этой жизни: самое важное исчезло, испарилось.
Я осталась абсолютно одна…
Наверное, любой на моем месте захочет застрелиться или вскрыть вены на этом месте. Почему нет? Это логично. Без семьи, без любимого, без детей. Если бы Алена не пришла ко мне и не успокаивала всю ночь, то, думаю, я бы так и поступила. Однако она произнесла важные слова, которых мне так не хватало.
Ты должна показать миру свою силу. Ты выжила в неравной борьбе, родила сына, нашла прекрасную работу. Жизнь продолжается. Show must go on.
Она права. Жизнь идет дальше. Время вылечит, заставит забыть жгучую боль, затянет вскрывшиеся раны. Но оно никогда не сотрет воспоминания о моем мальчике. О мутно-зеленых, раскосых глазах, о нежных ручках. Оно не сотрет счастливые и горестные минуты, связанные с Даном.
Первая слеза капает на маленький холмик. Вторая. Третья. Я обещала себе не плакать, думала, что слез не осталось, а голос сел от ночных болезненных завываний, приглушенных лишь плечом подруги. Только она и осталась у меня. Только она и…
Не сразу слышу шаги позади, не вздрагиваю, когда знакомые руки смыкаются вокруг меня, прижимают к теплому телу, а я сама оказываюсь под теплой курткой. Кожаная. Я помню ее. Дан одалживал, когда я мерзла по вечерам. Она пахнет им. Моим любимым мужчиной. Но сейчас это совсем неважно.
Дан не предупреждает, что я замерзну, не говорит, что нам пора идти. Он молча обнимает меня и крепко-крепко прижимает к себе. Моя боль сплетается с его, наши эмоции едины. Они словно нашли контакт между собой и пытаются утихнуть. Он вздрагивает пару раз и, готова поспорить, плачет — скупо, по-мужски.
Его слезы соединяются с дождевой водой и падают на могилу нашего малыша. Нашего сына, которого мы потеряли.
— Ты бросил меня, — шепчу сквозь шум дождя. Сомневаюсь, что он меня услышит, но чувствую, что он понял все, что я сказала, когда крепкое тело напрягается и вжимает меня в себя еще сильнее.
Молчит. Я бы тоже молчала.
— Прости меня, родная. Прости, что не был рядом.
Его дыхание опускается на мою влажную от слез щеку. Есть ли смысл спрашивать, зачем он уехал? Сейчас это имеет значение? Наверное, глупо чувствовать свою половинку рядом в такой момент. Глупо представлять, что паззл собрался. Дан может снова исчезнуть, снова потеряться, накричать и уйти. Но что-то мне подсказывает, что этого никогда больше не произойдет.
Мы едины. Наш малыш соединил половинки наших душ в одно целое.
— Пожалуйста, не оставляй меня…
— Никогда…
Дождь постепенно заканчивается, оставляя за собой лишь лужицы. Лужи боли, которые со временем высохнут. Тучи рассеются, уступив дорогу первым солнечным лучам.
Первому свету в темноте наших душ.
Эпилог
Шесть лет спустя
Я никогда не брошу вас…
Эти слова я запомнила надолго. Они отложились в голове с первого дня нашего единения, с первой секунды, и до сих пор не выходят из головы. Они всегда появляются там, когда Дан уезжает в командировку, а я остаюсь дома и храню семейный очаг. Даже если командировка длится долго, каждые три дня он прилетает к нам, приезжает с подарками для детей, для меня, оставляет за собой тепло и счастье, которого не хватало все эти дни.
