и цедит сквозь зубы, что Марк больше не работает. Я пожимаю плечами.
— Я же говорила сразу — это хреновая идея.
— Пошли, — бросает он, видимо, не собираясь продолжать разговор, но смотрит на меня подозрительно. Пыхтит, а потом спрашивает, точнее, говорит с утверждением. — Ты ревела.
— Папа, — объясню как можно более доходчиво. — У меня подруга умерла. Вторая за десять дней. Конечно, я ревела.
Кажется, этот ответ его удовлетворяет, и мы идем к выходу. К черному «ленд крузеру», который удивительно шел Марку, но сейчас за рулем Андрей.
Я залезаю на заднее сидение и смотрю в окно. Папа злится и мне сложно понять на кого. У меня так и не хватает духу спросить его, как Марк объяснил свой уход. Наверное, потому что я боюсь, что он сказал правду. Это вполне в его духе. Но я не хочу ни о чем думать, нацепляю на нос солнечные очки, и пытаюсь игнорировать текущие по щекам слезы.
Марк
Заезжаю в ближайший супермаркет и без изысков покупаю водки. К маме не еду, а отправляюсь в свою квартиру. Новую, безликую, но уже порядком загаженную квартирантами. После них уже убрали, но ремонт еще не сделали. Квартира — это единственное, что досталось от государства. Я тут не жил. Полгода, пока лежал в больнице и пытался восстановиться, мать сдавала, а когда выписался, почти сразу же переехал к Самбурскому. Это чужое, нелюбимое жилье с видом в никуда. Квартира годится только для того, чтобы тут спать и бухать. Но больше сейчас я ни на что не способен. Слишком ненавижу себя за все. За то, что подвел Самбурского — два раза, когда не сдержал обещание и когда уехал, отказавшись от денег, и от положенной двухнедельной отработки. На Дину, за то, как поступил вчера с Никой. До сих пор во рту горечь. Я ведь никогда не был скотом. Откуда же вчера появилось желание сделать ей больно, с одной стороны, и заставить запомнить — с другой? Нужно ли, чтобы она помнила обо мне именно это? Мысли отравляют и без того паршивое существование, и единственное, о чем я думаю — после водки должно стать лучше. Потому, что если не получится, то вообще непонятно, что делать.
В подъезде меня останавливают вездесущие бабки и пытаются сказать, что посторонним тут ходить нельзя. Я с удовольствием скалюсь, пугая старушек своими шрамами. Я принципиально надел майку с короткими рукавами, не закрывающими плечи, задолбало прятаться. И в ответ на глупое кудахтанье припечатывает, что я тут живу.
— Нужно Татьяне сказать, что такие квартиранты нам не нужны, — возмущается одна.
— Не получится, — нагло ухмыляюсь я. — Это квартира не Татьяны.
— Да, это ее сына — ветерана, между прочим. — Самая бойкая проявляет удивительную осведомленность. «Не какого-то бомжа, как ты» — читается между строк, тем приятнее припечатать глухим.
— А я и есть тот самый ветеран.
— Да ты не ветеран. Ты бандит, вон рожа какая.
— А такую рожу, бабушка, дарит война, вместе с квартирой, а теперь простите, но я хочу домой.
Хочу я утопиться, а не домой, но об этом никому говорить не стану.
Вполне себе русский запой, в который влетаю с азартом в первый раз в жизни, прерывается на третий день. Мать приезжает сама. Видимо, скупые и изрядно корявые сообщения в «вайбере» наталкивают ее на мысли о том, что дела идут не самым лучшим образом. Ну, а может, Самбурский настучал. Такой вариант я тоже не исключаю.
Она замирает на пороге однушки и укоризненно взирает на меня.
— Марк… ну вот от тебя я такого не ожидала.
Она смотрится чужеродно в этой квартире. Высокая, подтянутая, с идеально — волосок к волоску — уложенными светлыми волосами. В свои сорок семь мать выглядит лет на десять моложе.
— Ну, прости, не оправдал твоих ожиданий.
— Валера сказал, ты ушел. То, что он сказал об этом матом, заставило меня задуматься. Что у тебя произошло?
— Валера-а-а, Валера-а-а-а, — пьяно передразниваю я и отворачиваюсь к окну. Спиртное не лезет. С другой стороны, жизнь тоже не лезет, а что делать? Идти вешаться? Мне кажется, мать не оценит совсем.
— Расскажешь? — просит она усталым голосом. И то ли он, то ли выпитая водка заставляют откровенничать.
— Я влюбился… — признание вырывается случайно.
— И, судя по всему, что-то пошло не так. — Мать вздыхает. Она даже не садится. Так и стоит в центре комнаты. Я ее прекрасно понимаю, трезвый я бы тоже тут сидеть не стал. — Она не ответила взаимностью?
— Это дочь Самбурского…
В глазах матери вся гамма чувств. Я уже видел нечто похожее у Самбурского, который не дал мне по роже, только потому, что не сомневался — ему прилетит в ответ. Ну и из-за матери, возможно.
— Богатая девочка… богатого папочки…
— Так это он тебя выгнал и запретил общаться? — хмурится мать, и я понимаю, если сейчас кивнет, то «Вале-ера-а» получит люлей. Приятно, но нечестно.
— Мама. — Я закатываю глаза. — Поверь, я облажался сам. Но и это не играет никакой роли. Ничего не играет. Кто она, а кто я?
— Ты ее любишь.
— Она об этом не знает.
— Так скажи. В чем проблема? Я думала, в армии научили тебя быть смелым.
— Не буду. Я обещал Самбурскому, что не трону его дочь. Наврал. Признался, ушел. Конец истории.
— А о ее чувствах ты подумал?
— Да. Уйти попросила меня она.
— И наладить нет никакой возможности?
— Вишь. — Я трясу почти пустой бутылкой водки. — Налаживаю.
— Короче… — Губы мамы сжимаются в тонкую полоску. — Сейчас ты приходишь в себя. Убираешь все это говно. — Она обводит рукой комнату. — И завтра приезжаешь ко мне. Понятно?
— Понятно. — Я киваю, поднимаю глаза и прошу. — Пообещай мне.
— Что?
— Я не знаю, что тебя связывает с Самбурским. Старая дружба, новая дружба…
Мать вспыхивает и слишком быстро отвечает.
— Ничего.
— Я вообще не об этом. Не говори с ним обо мне, о Нике. Вообще не говори.
— Марк…
— Не говори. Если ты думаешь, что это сказка про красавицу, чудовище и отца, который мешает трепетному счастью молодых, ты
