– Кто-нибудь про них слышал? – спрашивает Уилл, бросая на меня взгляд и едва заметно покачивая головой, чтобы я не поднимала руку.
– Что-то знакомое, – слышится неуверенный голос с задних рядов.
– Они известные философы, – начинает Уилл, расхаживая взад и вперед по классу, – говорят и пишут удивительно мудрые слова, которые заставляют нас задуматься.
Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не засмеяться. Хотя… он совершенно прав.
– Кажется, на одном из творческих вечеров им задали вопрос об их поэзии: тяжело ли вновь и вновь переживать во время выступлений описанный в их стихах опыт? Они ответили, что им хотелось бы верить, что они уже миновали этот этап: люди или события, которые в какой-то момент времени вдохновили их на написание стихотворения, остались в прошлом, однако это не значит, что кто-то из их слушателей не переживает нечто подобное в настоящем. Какой же из этого следует вывод? Возможно, вы уже не чувствуете той боли, о которой писали год назад, но что, если слушатель, сидящий в первом ряду, сейчас ощущает именно это? Вот почему люди пишут стихи: чтобы когда-нибудь, лет, скажем, через пять, другой человек услышал их и узнал в них себя!
Он включает проектор, и я сразу же узнаю появляющиеся на экране слова: это стихотворение, которое он читал со сцены на слэме в вечер нашего свидания, то самое стихотворение о смерти.
– Видите? Я написал это стихотворение два года назад, после смерти родителей. Я злился. Мне было больно. Я описал все именно так, как чувствовал. Читая эти слова сейчас, я уже не ощущаю ни гнева, ни боли. Жалею ли я, что написал его? Нет, потому что, возможно, именно сейчас, в этой самой аудитории, есть кто-то, для кого эти слова могут оказаться важны.
Он передвигает мышь по столу, увеличивая текст и выделяя одну из строчек:
Люди не любят говорить о смерти, потому что им становится грустно.
– Никогда не знаешь – вдруг сейчас это важно для кого-то в нашей аудитории? Вам грустно говорить о смерти? Ну конечно грустно. Смерть – отстой. Говорить о смерти крайне неприятно. Но иногда вы вынуждены говорить о ней.
Я понимаю, что он делает. Скрестив руки на груди, я сердито смотрю на него. Он тоже не сводит с меня глаз. Потом снова обращает взгляд на монитор и выделяет другую строчку:
Если бы они только успели подготовиться, принять неизбежное, поменять свои планы…
– А как насчет этой фразы? Мои родители не были готовы умереть. За это я злился на них. Они оставили мне счета, долги и ребенка. А что, если бы их предупредили заранее? Дали им шанс все обсудить, поменять свои планы? Если бы мы не избегали с такой легкостью разговоров о смерти, пока они были живы, то, возможно, мне было бы не так тяжело разобраться со всеми проблемами после их смерти.
Уилл смотрит прямо на меня и увеличивает следующую строчку:
…понимая, что на кону не только их жизнь.
– Мы всегда думаем, что у нас есть как минимум еще один день. Если бы мои родители узнали, что с ними произойдет, они сделали бы все возможное, чтобы подготовить нас. Все возможное! Дело не в том, что они не думали о нас, – просто они не думали о смерти.
Он выделяет последнюю строчку стихотворения:
Смерть. Единственное, что неизбежно в этой жизни.
Я снова и снова перечитываю эти слова. Они звучат у меня в ушах до конца урока. Звенит звонок, все выходят, а я продолжаю сидеть и смотреть на экран. В классе остаемся только мы с Уиллом.
Он сидит за столом и смотрит на меня в надежде, что я пойму.
– Я поняла, Уилл, – шепчу я. – В первой строчке ты говоришь, что смерть – единственное, что неизбежно в этой жизни, и подчеркиваешь слово «смерть». А повторяя эту строчку в конце стихотворения, ты подчеркиваешь слово «жизнь». В конце ты хочешь обратить внимание слушателей на слово «жизнь»! Я поняла, Уилл! Ты прав. Она не пытается подготовить нас к ее смерти. Она пытается подготовить нас к жизни после ее смерти… К тому, что после нее останется…
Уилл выключает проектор. Я собираю вещи и иду домой.
* * *
Присев на край кровати, я разглядываю маму. Она лежит прямо посередине. Теперь, когда она спит одна, ей больше не надо выбирать какую-то одну сторону.
На маме по-прежнему медицинская форма. Она проснется и снимет ее. Последний раз в жизни… Интересно, она поэтому не стала снимать ее сразу?
Я наблюдаю, как ее тело ритмично движется в такт дыханию. Каждый вдох дается маме с трудом. Я слышу это. Легкие работают из последних сил. Легкие, которые все-таки подвели ее.
Наклонившись, я глажу ее по волосам. Несколько волосинок остается у меня в руках – я отдергиваю руку, медленно накручиваю волосинки на палец, иду в свою комнату и поднимаю с пола фиолетовую заколку. Открыв ее, я вкладываю туда тонкую прядку маминых волос и защелкиваю обратно. Кладу заколку под подушку, возвращаюсь в мамину спальню, залезаю к ней под одеяло и обнимаю ее. Она берет меня за руку, наши пальцы переплетаются, и мы начинаем разговор – молча, без единого слова.
«…»
«The Avett Brothers». Complainte d’un matelot mourant[22]
Вскоре мама снова засыпает, а я иду в магазин. Больше всего на свете Кел обожает «базанью» – так он называл лазанью, когда был маленький, поэтому мы с мамой до сих пор говорим именно так. Я покупаю все ингредиенты, возвращаюсь домой и начинаю готовить.
– Дело пахнет базаньей, – восклицает мама, выходя из спальни.
Она уже переоделась в домашнюю одежду, в последний раз сняв медицинскую форму.
– Ага. Я подумала, что надо Кела порадовать. Сегодня вечером ему это понадобится.
– Значит, мы все-таки перестали вырезать тыквы? – спрашивает мама, подходит к раковине, моет руки и начинает помогать мне с тестом.
– Ага. Похоже, тыквы закончились, – отвечаю я, и мама смеется. – Мам, слушай, нам надо поговорить до того, как он вернется. Поговорить о том, что с ним будет.
– Я очень хочу поговорить об этом, Лейк. Правда хочу.
– Почему ты не хочешь, чтобы он остался со мной? Думаешь, я не справлюсь? Считаешь, что я не смогу стать ему хорошей мамой?
– Лейк, ну что ты! – протестует мама, выкладывая в форму последний слой теста и делая мне знак полить его соусом. – Я просто хочу, чтобы у тебя была своя жизнь. Восемнадцать лет я растила тебя, учила всему, что знаю сама. А теперь пришел твой черед отправиться в свободное плавание – начать учиться на собственных ошибках, а не воспитывать ребенка.
– Но иногда в жизни не все происходит в строго хронологическом порядке, – возражаю я. – Ты же прекрасный тому пример. Если бы все было так просто, ты не умирала бы сейчас… Ты умерла бы лет в семьдесят семь, не раньше. Кажется, у нас сейчас такая средняя продолжительность жизни, – шучу я, и она снова смеется. – Мам, я серьезно. Я хочу этого. Хочу вырастить его. Да и он наверняка захочет остаться со мной, ты же знаешь. Ты должна дать нам выбор. До сих пор такого выбора у нас не было, а теперь ты можешь дать нам такую возможность.
