Потом хрустальные подвески, на которые она смотрела, но уже не замечала, вдруг превратились в одну сплошную сверкающую окружность, а подушка под щекой стала опять теплой, но это тепло было уже уютное, сонное. Аня закрыла глаза и подумала, что болеть дома – этот почти счастье. Через некоторое время, уже почти во сне, она почувствовала запах ванильного заварного крема. «Мама готовит», – подумала она и заснула крепким сном. Ей снилось, что крем взбивает миксер, который сначала крутится очень быстро, потом медленнее и медленнее. И это его движение уже не раздражает, а почти убаюкивает. Жаль только, что папа, который держит миску с готовым кремом, вдруг ее выпускает из рук, и она падает, издавая оглушительный хрустальный звон, за миской вдруг почему-то начинают падать хрустальные подвески из люстры. Их звон, неожиданно громкий, будит Аню…
… – Господи, Сашка, ты можешь хоть один раз что-то сделать так, чтобы ничего не упало и не разбилось!
Аня открыла глаза и увидела мужа, вернее, нижнюю часть его спины.
– Ты что там, под кроватью, делаешь? – спросила Аня, еще не вполне проснувшаяся.
– Осколки собираю. – голос мужа прозвучал приглушенно. Близнецы стояли рядом с кроватью и, мешая отцу ползать по полу, хвастались:
– Пока ты спала, мы съездили и купили всего-всего! Нам папа сам разрешил выбрать!
В нос Ане совали каких-то страшных уродцев-роботов, которые шевелили руками и ногами.
Сашка, насупленный, стоял отдельно и еле сдерживал слезы.
– А с тобой что?
– Ничего, – отвернулся сын.
– С ним все, как всегда. – это вынырнул из-под кровати Максим. – Он разбил большой бокал с апельсиновым соком, а заодно и выкупал в этом соке свой телефон.
Маленький дешевый телефон они подарили Сашке на день его рождения. Этот подарок, помимо всего прочего, был продиктован и соображениями безопасности.
– Ну, ничего страшного, – обнадежила Сашку Аня. – Стаканов у нас тьма, сок, думаю, тоже еще есть, а телефон высушим. Может, повезет, и этот утопленник будет работать.
– Ну да, – недоверчиво всхлипнул сын.
– Ну да, а если не высохнет, купим другой, третий! Ты их настолько разбаловала, что никакой управы теперь на них нет! Они даже не понимают, что можно, а чего… – начал было Максим.
– Ты разбудил меня для того, чтобы сообщить это? – спросила Аня.
– Да! – Максим по инерции продолжил выговор жене, но потом неохотно добавил: – Нет! Ужин готов, я тебе его сейчас принесу.
Аня хотела было отказаться, но, заметив на лицах близнецов какое-то странное выражение, промолчала.
Через десять минут перед Аней стояла глубокая тарелка с густой манной кашей. Каша была скорее соленая, чем сладкая, а ложку Максим дал большую. Аня подавила вздох вместе с невольным судорожным глотательным движением.
– Ты, мама, ешь! Сама говорила, что от каши все сразу здоровеют, – мстительно, в один голос, сказали дети.
«Да, болеть – это почти счастье! – подумала Аня, но, съев ложку каши, тут же про себя добавила: – Хотя повар нужен. Максим прав».
Потом, когда Аня выздоровела, она простила Максиму его невольное раздражение, крики на детей, хлопанье дверью. Она даже умилялась тому рвению, с которым он возился в тот день на кухне.
Впрочем, таких ситуаций больше не возникало. К счастью, Аня была здорова, а Максим, поглощенный работой, в домашние дела почти не вмешивался. И эта немного смешная, немного грустная история стала забываться. Ане уже казалось невероятным, что ее муж варил борщ, манную кашу, возился с мальчишками и изо всех сил старался навести в доме порядок. Да, она сама была виновата, что с самого начала семейной жизни не привлекала его к хозяйству, а с появлением Сашки и близнецов – к ежедневному, ежечасному, ежеминутному круговороту обслуживания детей. Муж привык ко всему готовенькому. А у Ани не было потребности в душевном единении с Максимом, а ведь только так, по ее мнению, должны воспитывать детей родители. Поэтому она и воспитывала, и обихоживала мальчиков только сама.
Так или иначе, но этот трагикомический эпизод с борщом и кашей не повторился, и все пятеро его участников больше никогда не выглядели, да и не чувствовали себя одной семьей, пусть шумно-бестолковой, неорганизованной, но семьей. Уже давно они поделились на «Он» и «Мы». «Он» – это папа, Максим, и «Они» – это Аня и мальчики. «Он» всегда спешил, был недоволен и часто закрывался в своем кабинете. «Они» еще долго по привычке ждали, что «Он» с ними поиграет, погуляет, поговорит, свозит в кино или просто покатает на своей большой машине. Но этого не случалось. Вместо этого в доме появились новые люди, которые не только помогали по хозяйству, но и занялись воспитанием детей. Как Аня ни возражала, число прислуги в доме стало вдруг стремительно увеличиваться, и тем самым свидетелей их жизни появлялось все больше и больше.
– Мы больше никогда не бываем наедине. Спальня не считается. Ты приходишь теперь слишком поздно, а я пью слишком много успокоительного, – сказала как-то Аня.
Максим ничего не ответил. Он всецело был поглощен какими-то расчетами.
«Ты увидишь, я был прав!» – вот какое было у Аниного мужа любимое выражение. Максим, разумеется, и был прав. Во всяком случае, ему так казалось. Аня же должна была поверить ему на слово – касалось ли это манеры общения с многочисленной охраной дома, температуры воздуха в комнатах или ее, Аниного, самочувствия.
Вопрос ее здоровья с некоторых пор стал предметом частого обсуждения.
– Тебе надо пройти диспансеризацию. Нечего кривиться – весь мир следит за своим давлением, кровью и холестерином, – в категоричной форме заявил как-то Максим.
– Ну, это больше к тебе относится, это ты у нас свининку любишь, – парировала Аня.
– Ань, я не настаиваю, делай как знаешь, просто знай, что в любой момент ты можешь с водителем поехать в поликлинику.
Аня кивала, а потом совершенно случайно посреди дня дежурный водитель, который всегда оставался в доме, останавливал ее во дворе:
– Анна Алексеевна, когда выезжаем?
– Куда?
– Как – куда? В поликлинику…
– Спасибо, но я никуда не собираюсь…
– Извините, значит, я неправильно понял.
– Вероятно!
Аня негодовала – Максим по-прежнему пытался выстроить ее жизнь до мельчайших подробностей. И в этих попытках проглядывало уже не занудство педанта, не желание мужа подчинить себе жену, а нечто более серьезное, с чем Аня справиться не могла. В характере Максима все больше проявлялись черты деспота.
В те далекие времена, когда Аня и Максим только начинали встречаться, когда воспоминания о встрече в музее были свежи, Максим казался человеком строгим. Эта строгость, касающаяся прежде всего собственных поступков, трансформировалась в эмоциональную сухость и чрезмерную требовательность к другим. Аня, испытавшая на себе его влюбленность, не могла не отметить, что именно чувства делали Максима обаятельным. Под напором его «инициатив», а выражение чувств, в его понимании, могло иметь прежде всего такую форму, устоять было непросто. Сложно было быть не втянутой в орбиту бешеной деятельности, затеянной ради тебя… Даже после исчезновения Олега, будучи абсолютно равнодушной к внешнему миру, Аня так или иначе потихоньку встраивалась в предлагаемую Максимом схему отношений. «Если бы тебя это не устраивало, ты бы не поддалась!» – так сказала она сама себе по этому поводу. Однако, как только жизнь принимала формы более-менее устойчивые, Максим становился тем самым Максимом, который так раздражал Аню. Впрочем, к прежней сухости, педантичности и невниманию сейчас прибавились нетерпение, раздражительность и полное пренебрежение чужими эмоциями.
