Брижит должна быть ей дочерью; она еще недостаточно стара, чтобы иметь внуков. Она была в полной уверенности, что это ясно всем вокруг. Так что все, что мог сделать в таком случае Милорд, это не выпускать Миледи с «дочерью» из замка; держать Брижит на попечении поверенной старой женщины — и надеяться, что проблемы как-нибудь разрешатся сами. Но проблемы, увы, все множились. Брижит росла — и тосковала по друзьям, ровесникам; и вообще нуждалась в обществе молодых людей. Ей нужно было познать мир. И Милорд и Миледи, несмотря на всю их эксцентричность, волновались за Брижит, и желали, чтобы девочка росла в нормальном окружении — и была счастлива. Они помнили, какими сами были в те годы, пока Старость не начала свою черную работу.
Некоторые люди стареют спокойно и мирно — и принимают старость не как несчастье. Милорд с Миледи боролись за «каждую пядь» оставшейся молодости, и Брижит — иногда необычно грустная для ребенка, но чаще смеющаяся, несущая в дом радость и свет — была их лучшим оружием в этой борьбе.
Другим их оружием, я должна признаться, была черная магия. Миледи занималась ею по-любительски, а Милорд, когда был в духе, помогал ей. Слухи об этом достигли деревни, и поэтому люди опасались даже приближаться к замку. Да и, по правде говоря, это было мрачное место: башня замка возвышалась над местностью, но была скрыта кронами высоких деревьев, которые, казалось, и в безветрии шептались и скрипели.
Нелл глядела на это, конечно, своими глазами: замок был ее родным домом; а все мы, и в особенности дети, любим свой дом, так как считаем его безопасным местом. И, даже если Нелл и видела иногда какие-то странности или чуяла тяжелый запах курений — так она попросту думала, что все так живут. Ничего иного пятилетний ребенок подумать не мог.
Обитатели деревни были снисходительны к Милорду и Миледи. Они были реалистами и не верили в магию, ни в черную, ни в белую. И только молодежь любила впадать в истерику и распространять слухи о привидениях. Деревенские люди знали, что старики в деле магии лишь чудаки-любители и вреда никому причинить не могут. Но знал ли кто-нибудь в деревне о ребенке? Оказалось, никто не заходил в замок, поэтому никто не знал. Прошло Рождество, и никто не знал, что это день рождения Нелл. В любом случае де Труа не праздновали дней рождения. И даже больше: они старались по мере сил игнорировать и само Рождество. Возможно, они чувствовали, что открыто праздновать этот день будет оскорблением, нанесенным их властелину — дьяволу.
Так что праздничный рождественский завтрак проходил у них как обычно. В девять утра они спустились к завтраку, строго по своему обычаю, тщательно оберегая свои узловатые руки в тех местах, где были сломаны перила лестницы, и свои хрупкие ноги — там, где были выщерблены ступени. Они вошли в высокую огромную кухню, где счастливо обитали сотни мышей под перекрытиями крыши и сотни огромных черных тараканов бегали по пыльному полу. Марта давно уже не прибиралась в кухне как следует, да и глаза отказали ей. Она мела и скребла пол, но не могла увидеть грязи.
Итак, они вошли и застали Марту за приготовлением кофе в высоком эмалированном кувшине, и Нелл возле очага, горевшего всю зиму — за приготовлением тостов, что их очень удивило. Дрова для очага были заготовлены осенью местным дровосеком, Жан-Пьером, контуженным на войне, однако еще крепким мужчиной. Все четверо ежедневно таскали из огромной кучи хвороста ветви и подкладывали их в согревающее замок пламя. (В лучшие свои времена замок вмещал семью из двадцати человек и сорок человек прислуги, и все были вполне заняты обслуживанием огромнейшего поместья с его крыльями, конюшнями, складами и развлечениями хозяев. Но это уже не наша история, мы вынуждены идти дальше, оставив старинный замок на произвол судьбы).
— Что делает эта малышка? — спросила Миледи у Марты (я, конечно, перевожу для вас, читатель).
— Она печет тосты, — отвечала Марта.
— Как странно, — заметил Милорд.
Дело в том, что тосты на Рождество — чисто английский обычай, во Франции его нет, и возможно, объясняется это лишь разной природой хлеба в двух странах. Хелен сама делала тосты в Апплкор-коттедж, будучи девочкой, скорчившись перед огнем камина, держа кусочки хлеба на вилке, длинной и старинной, с львиной головой на ручке. И как раз за неделю до похищения Нелл Хелен делала тосты на глазах у девочки перед огнем печи — в Машвел-хилл.
— Я делаю тосты, — проговорила Нелл, — потому что сегодня — Рождество.
Нелл сама нашла в куче хвороста палку с развилиной, похожую на вилку, и насадила на нее кусочки хлеба.
— Откуда малышка знает, что сегодня — Рождество? — спросили де Труа у своей «дочки», хотя обычно редко разговаривали с ней.
— Потому что в церкви звонят колокола, и сейчас зима, — отвечала Нелл рассудительно. — Так что я думаю, должно быть Рождество. Люди обычно пекут что-то вкусное на Рождество, а тосты — вкусные. Правда? — добавила она нерешительно, поскольку Милорд с Миледи выглядели совершенно сбитыми с толку.
— Я ничего ей не говорила, — оправдывалась Марта. — Может быть, она прочла об этом в книге?
— Но кто научил ее читать?
— Она сама научилась, — сказала Марта.
И так оно, на самом деле, и было. Нелл нашла букварь на чердаке замка, изъеденный мышами и запыленный, и понемногу стала его разбирать.
Более того, незамеченная никем, она часто сидела на ветке дерева, наклонившейся до земли, на краю поместья по ту сторону ограды, прекрасно зная, что ей не дозволено выходить за ограду и не думая о непослушании. Она сидела — и наблюдала за странной, незнакомой, слишком шумной жизнью в деревне Она начинала понимать их действия и разговоры, и понимать, что есть иная жизнь.
Милорд с Миледи подосадовали, повздыхали, но в конце концов съели тосты, подгоревшие снаружи и мокрые внутри, но благодаря большому количеству масла, к ним предложенному, и домашнему абрикосовому джему Марты съели без слова упрека. И это, несомненно, было лучшим подарком, на который может рассчитывать ребенок: увидеть свои труды вознагражденными. Черный властелин Миледи с Милордом на этот раз вынужден был отойти в тень, а довольная Нелл расцеловала и обняла всех по очереди.
Саймон провел этот рождественский день с Хелен: они пытались, во имя Эдварда, как-то склеить разбитое. Саймон объяснил жене, что ее холодность толкнула его к Салли и что Хелен стоит сказать лишь слово, чтобы он отныне и навсегда разорвал с Салли отношения. Хелен была настолько бестактна, что спросила напрямик: «Какое слово?»; а Саймон настолько разозлился, что не сказал, что это слово — «люблю». Таким образом, они оба упустили шанс для примирения. Хелен хотелось в этот день говорить лишь о Нелл: ведь то был ее день рождения; но она знала, что Саймон не желает упоминания о Нелл, и эта мысль опустошала ее.
