– Ну да. Что тут осталось-то? Неделя, а там, бог даст, и Костя приедет. Лучше скажи, что ты ела сегодня?
– Ты голодная? Подожди, я сейчас тебя покормлю. Котлету с рисом и подливкой будешь? Еще салат овощной. Извини, первого нет, – Тая смущенно улыбнулась. – Я просто не могу выносить запах вареного мяса ни в борще, ни в супе.
Наташа была очень серьезна.
– Нет, я есть не буду.
– Давай, коньячку тебе налью.
– Коньячку давай. У тебя аппетит хороший? Спишь как? Я не могу понять, почему ты такая бледненькая?
– Сплю я прекрасно. Аппетит, правда, не очень. Но врач сказала, что это нормально, так как ребенок набрал вес.
– Ты кровь сдавала?
– Да.
– И что?
– Врач сказала, что ей не нравится мой гемоглобин. Посоветовала больше гулять и пить свежевыжатые соки. Что я и делаю. Наташ, – спохватилась она. – Только Косте не говори. Он волноваться будет. Обещаешь?
– Да обещаю, обещаю. Что это за клиника, где ты наблюдаешься? Как фамилия врача?
– Это районная женская консультация.
– Что?! – от неожиданности Наташа поперхнулась, закашлялась. – Вы с Костей с ума сошли! Вы идиоты оба!!!
– Нет. Только я. Костя настаивал на одной дорогущей клинике. Но я нормально себя чувствую. Вот он приедет, для родов надо будет что-то подобрать.
– «Подобрать»?! Ты себя слышишь? Какую чушь ты говоришь! – горячилась Наташа. – Ты в любой момент можешь родить. Начнутся схватки, клинику тогда подбирать поздно. Нет, я, ребята, точно поседею с вами!
Она достала телефон и стала звонить.
– Николай Алексеевич? Да. Узнали? Спасибо. Спасибо, у моего Журавлева тоже все хорошо. Слушай, дорогой мой человечище, на послезавтра на прием к себе запиши мою родственницу. Мы рожать у тебя собираемся. Что? Восемь с половиной, – Наташа сделала большой глоток коньяка. – Ты не ори. Не ори, говорю! Я уже наорала. Раньше не могли. Во сколько? Николай Алексеевич, моя благодарность не будет знать границ. Послезавтра увидимся, и я расцелую твою мудрую лысину. Пока, дорогой. Пока! – она залпом допила оставшийся в рюмке коньяк. – Ой, ё! Мне же за руль. Давай твою котлетку. Запоминай: послезавтра в одиннадцать. В десять я за тобою заеду. Не бойся. Я двоих у этого врача родила. Я бы роту нарожала, если бы не в этой вечно шарахающейся из крайности в крайность стране.
Тая улыбнулась золовке, с благодарностью за заботу коснулась ее руки.
– Не волнуйся ты так, Наташка. Раньше в поле рожали.– Так то в поле! Не в районном же роддоме! У меня от вас с Костей инфаркт.
Вероятно, из-за проливного дождя, в пабе для курящих «Четыре трубки» было только два посетителя.
Одним из посетителей был тучный пожилой джентльмен в белой фетровой шляпе и белом хлопчатобумажном костюме с газетой «Таймс» и неиссякаемой чашкой зеленого чая. Время от времени, прилежно сопя, он неспешно и старательно набивал табаком черную резную трубку, потом, причмокивая, долго раскуривал ее и, наконец, курил, шелестя газетными страницами и чуть подкашливая от крепости табака.
Другим посетителем был джентльмен мрачного вида с зеленой тоской в глазах. Погрузившись в свои невеселые думы, он отрешенно смотрел в громадное окно на взлетающие из аэропорта «Хитроу» самолеты.
Двойной виски, очередная сигарета, тяжелый протяжный вздох.
«Как же ты осточертел мне, Туманный Альбион! Еще день твоих дождей и, клянусь, я брошу тебя к чертовой матери, без сожаления, сяду в самолет и через пять часов буду в Москве…»
Обнаров сделал большой глоток виски и задавил крепость напитка щедрой затяжкой дыма.
«Вся жизнь точно в плену. Всегда что-то должен. Это – надо. Это – обязан. Тут ухватить, там урвать… Сюда успеть, туда – не опоздать. Тут улыбнуться, там подмазать. Одному по морде, другому поддых. И бежать, бежать, бежать… Бежать дальше, карабкаться выше. Ножки дрожат, заплетаются, дыхалка хрипит, пот глаза застит, сердечко колотится, душонка стонет, но – к вершине! К вершинам стремятся, но на вершинах-то не живут…»
Провожая взглядом взлетающий самолет, с хвостом, раскрашенным в цвета российского флага, Обнаров опять вздохнул.
«Не хочу больше… Не могу… Жить когда? Чувства – на потом. Нежность – на потом. Любовь – на потом. И то, если повезет, если удачно сойдутся звезды, если позволит земное расписание! Если… Если… Если… Черт бы побрал эти «если»! Живешь впопыхах, вкратце, как автобиографию пишешь. А жизнь… Жизнь – это всегда подробности…»
Он устал. Сейчас, вдали от дома, вдали от женщины, без которой он уже не мог представить свою жизнь, без которой ему и не былось и не дышалось, усталость чувствовалась особенно остро.
Он не вспомнил бы, если бы задался такой целью, когда отдыхал. Отпуска в общепринятом смысле у него не было никогда. Сначала надо было работать ради куска хлеба и утверждаться в профессии, потом гнать, нарабатывать очки, потом понесло, закрутило, он вошел в азарт. Он вкалывал до седьмого пота, до радужных кругов перед глазами, когда оставалось только одно желание – спать. У него была работа, и больше не было ничего.
Он был легким в общении, всегда обаятельным, улыбчивым, балагуром-весельчаком. Вокруг него всегда водились шумные компании, крутились красотки, только ничего настоящего и стоящего не было. Женщины никогда не обделяли его вниманием, но все было не то и не так. Порою их внимание обижало, потому что они в нем видели только успешного, бесшабашно веселого душку-парня, и совсем не замечали осенней грусти в его глазах.
Эта грусть появилась в нем после тридцати. Взгляд стал внимательным, цепким. В нем возникла умная глубина, которая бывает только тогда, когда у человека есть огромное внутреннее пространство, когда он отнюдь не весь на показ. Женская близорукость стала раздражать. Привычная легкость в отношениях с женщинами стала утомлять. С дамами он стал жестким, циничным. Похожие лица, похожие тела, похожие слова, похожие схемы. Сердцу было холодно. Отношения с прекрасным полом он свел до механического секса. К их слезам, упрекам он был равнодушен, сопровождая эту свою холодность циничной улыбкой пользователя. Жизнь летела мимо, и ему было неуютно и одиноко в ней.
Она все переменила. Тая, Таечка, Тёнок…
«Можешь подергать за хвост этого льва. Он уже не кусается!» – смеясь, говорила Тая Ольге Беспаловой на первых после заключения брака совместных посиделках.
Разительную перемену в нем заметили все, с кем Обнаров довольно часто общался.
«Костя, так бабу любить нельзя, – вразумлял друга Сергей Беспалов. – На шею сядет, чего делать будешь?»
