Как-то почти на выходе на сцену Лёка чуть не угодила ногой в небольшое ведерко с водой и половой тряпкой, заботливо здесь забытое… Однажды едва не споткнулась о доску с большим гвоздем, предусмотрительно брошенную на ее пути… Один раз у нее на сцене внезапно «охрип» микрофон, и хотя он не так уж ей и требовался, но зал-то был огромный… Это случилось на концерте в «Олимпийском». Потом смущенные, бледные его сотрудники оправдывались техническими сбоями, дескать, техника — штука непредсказуемая. Но Лёка не выдержала, сорвалась и нахлестала по щекам первого подвернувшегося ей под руку. Некоторые газеты язвительно писали об истеричной певице.
К тому времени у нее появился импресарио. И она поручила все улаживать ему и вздохнула с облегчением. Хотя расслабляться не стоило. Российская эстрада — это тебе не дом отдыха и не зеленое июньское поле, усеянное одуванчиками. Это, скорее, Куликово или Бородинское поле, где каждый твой шажок сторожит зоркий и опасный враг.
Импресарио прислал ей все тот же неизменно заботливый маэстро. Звали импресарио Эдгаром. Он был молод, проворен и хитер.
— Именно такой тебе и нужен, детка! — позвонил ей как-то великий маэстро.
Старик, воспитанный и выросший еще в прошлом веке, не привык оставаться неблагодарным перед девчонками, которые неплохо скрашивали его стремительно уходящие годы.
— Спасибо! — обрадовалась Лёка. — А что он может?
— Он может все! — торжественно и несколько высокопарно произнес маэстро. — Ты, детка, будешь довольна!
И Лёка действительно была довольна расторопностью, ушлостью и пронырливостью нового слуги. Правда, пришлось грубо его отшить, когда он столь же оперативно и ловко полез ей под юбку. Но Эдгар, дитя современности, нисколько не обиделся, принял все как должное и захохотал:
— Понято!
И все дальнейшие попытки оставил навсегда.
Почтительные открытки с поздравлениями продолжали идти с прежней регулярностью. Только штемпель теперь стал московский. Лёке это наконец-то удалось разобрать.
Точно так же неизменно приходили открытки с бранью. И однажды Лёке тоже посчастливилось прочитать город отправления — ее собственный, родной… Гошка, поняла она. Негодяй, мерзавец!
И вышвырнула очередную пакость в помойное ведро.
Ночами ей часто снился Кирилл. Большой и мрачный. А иногда — радостный, с дочкой на руках. Перезваниваться они перестали. Да и зачем эти мучительные и совершенно бессмысленные звонки?..
«А интересно, какая у него последняя жена? — порой задумывалась Лёка. — Похожа на меня или нет?..»
Жена… И дочь… А ведь именно Лёка могла быть и должна была стать его новой женой… Могла, но не стала…
Будь оно проклято, то Минское шоссе, где она когда-то встретила громадного бородатого водилу…
Судя по письмам сестры, она устроилась в Москве неплохо. Аркадий и не верил, и очень хотел верить. Таня писала, что квартиру они нашли вполне сносную, недорогую и просторную, но, конечно, далеко от центра. Все торгуют на рынке. Деньги получают хорошие. Пока никто из хозяев к девчонкам не пристает. Вовку удалось устроить в детский сад недалеко от дома.
И все сначала именно так и было. Но потом… Потом Таня попала в водоворот любовей, подзабыла про сына, а на рынке знакомилась с мужиками напропалую. Эх, где наша не пропадала! Живем одним днем!
— Ты жертва, — сказал ей однажды утром Дмитрий. — Вылитая жертва жизни, времени и судьбы. Впрочем, как многие другие бабы. Настоящая русская молодица: привыкла вкалывать как лошадь и получать за это копейки. И говорить спасибо, что эту копеечку тебе пока еще платят. Слабое звено.
Слово понравилось. Она вертела его и так и сяк, крутила туда-сюда, прикидывала на свет, рассматривала и оценивала на вкус и на запах… Да, это было хорошее слово. Во всех отношениях. Подходящее ей на все сто. Как нельзя лучше.
О других бабах Таня предпочла не услышать. Зачем? И так очень хорошо все складывается. Слово найдено. Теперь только от нее зависит, как правильнее и удачнее им воспользоваться. Как извлечь из него максимальные выгоды и преимущества. Но это она сумеет, должна суметь. Нужно во всем находить ту или иную для себя пользу. Иначе для чего же она существовала на свете все эти годы, довольно бестолковые и бессмысленные? И не поймешь, по чьей вине. Может, по ее собственной?
В общем, с необъяснимостями и несуразностями пора завязывать. Суть — в определении. И оно наконец-то найдено. Она — жертва. Какое прелестное, просто очаровательное слово! Почему она раньше никогда не вспоминала о нем, глубоко запрятанном в чужом лексиконе? Слово ласково кололось острыми иголочками, нежно царапало жесткими коготками, мило пощипывало легкими ожогами. Такое необходимое, близкое, понятное и точное, четкое до графичности… Язык — дело важное. Поважнее многого другого. Жаль, что она так долго не могла понять этого. Ну, не беда. Главное, что осознала, наконец. Она — жертва. Господи, какое счастье! Какое счастье, Господи…
— Мать честная! — ахнул Дмитрий, разглядев ее утром повнимательнее. — Да ты вся сверху вниз расчихвостилась, распустила перышки и крылышки ярким веером! По какому поводу?
— А без повода! — объяснила Таня. — Без всякой причины. Так даже лучше. И как-то естественнее. Все пучком. Теперь будем всегда исходить из худшего, но надеяться на лучшее.
— Мать честная… — снова повторил, тяжко вздыхая, Дмитрий. — До естественности докатилась… Куда теперь завернешь? Не забывай: едешь без правил!
Она ему ничего не ответила. Не хотелось. Ей стало очень скучно с ним разговаривать.
Теперь главное — немедленно всем доказать и подтвердить свое несчастное положение, влиться в него как можно натуральнее и безболезненнее, соединить суть и форму намертво, без швов и трещин, чтобы потом сыграть свой собственный душераздирающий полонез, звучащий ничуть не хуже, чем у Огинского. Даже значительно сентиментальнее и пронзительнее. Она догадалась: в наше время выгоднее всего играть жертву. Чтобы сорвать на этом неплохой куш. На жалости и на доброте. На русской взаимовыручке. И еще не до конца отвергнутой соборности…
— Напрасно, — заметил Дмитрий. — Жалости не допросишься, сочувствия не дождешься. Все вокруг делают деньги. Кто как может и умеет. Кому ты нужна со своей непопулярной позицией? Ты даже не сможешь ею толком воспользоваться и всласть наиграться. И по-моему, пусть тебе лучше завидуют, чем сочувствуют.
Он был чересчур умен и проницателен для тридцатилетнего историка. Слишком порядочен для любовника. Не в меру честен, чтобы выбрать другую профессию. А кому сейчас нужны историки? Что описывать? Какие такие нынче летописи и бытописания? О жизни президентов написали до него…
