Но Малиновский, кажется, думать об этом может, потому что когда поцелуи становятся глубже, дыхание чаще, а руки развязнее, я ощущаю на своём бедре что-то потустороннее, из-за чего делаю вывод, что срочно надо ретироваться.
Мне страшно. Я боюсь.
— Я там… — тяжело дышу, — …пыль вытереть хотела.
— О’кей, а я починить мотор, — выдыхает мне в губы и, легко хлопнув ладонью по моей пятой точке, на удивление легко отпускает.
От неожиданности я даже теряюсь. А где же все эти хитрые мужские приёмчики? Где напор? Секунду назад в его ромашковых трусах пошёл на таран авианосец с ядерной боеголовкой, и тут какой-то мотор?..
Всё ясно, он меня не хочет. Хочет кое-что другое, но не конкретно со мной. Самооценка, прощай.
Когда он, вместо того, чтобы пойти вниз, в гараж, двигается дальше по коридору, я непроизвольно хмурюсь:
— В душ. Мотор чинить.
Хлопает дверь. Я зависаю.
Это что ещё за туманные аллегории?
Часть 32
Что может быть лучше тёплого воскресного дня в компании живого воплощения бога Эроса, который целуется так, что ненароком забываешь своё имя?
Правильно — только тёплый воскресный день в компании живого воплощения бога Эроса, который целуется так, что забываешь своё имя.
Мой внутренний мир перевернулся с ног на голову и я в ужасе вспоминаю то время, когда терпеть не могла Малиновского.
Да, симпатичным он был всегда, но почему я не замечала раньше всех его остальных неоспоримых достоинств? Я была слепа? Подвержена стереотипам? Фригидна?
Мы пьём кофе и целуемся, лежим в гостиной на диване и целуемся, проходим мимо друг друга и он прижимает меня к стене, чтобы поцеловать…
Это вообще нормально — столько целоваться? Может, это какое-то серьёзное психическое отклонение, когда тебе безостановочно хочется касаться другого человека?
А если я больна, то как называется эта странная болезнь?
Хотя не смотря на эйфорию после произошедшего утром у окна во мне против желания закопался противный червяк подозрения. Почему он распускает руки, распаляется, но так и не переходит к активными действиям?
Нет, не то, чтобы я их хотела, скорее они меня, наоборот, пугают, но разве у мужчин не заложено генетические постоянно кого-то домогаться? Тем более Малиновский, снискавший славу ненасытного альфа!
Может, я не нравлюсь ему настолько сильно? А авианосец в постоянной боевой готовности просто побочное действие переизбытка в организме кофеина? Он же пьёт его литрами!
Кажется, я где-то что-то об этом читала… Надо загуглить.
— Всё, сегодня больше никакого кофе! Ты и так за утро уже три американо выпил, — вынимаю из его рук пустую чашку и с подозрением кошусь на треники.
Богдан провожает унылым взглядом ускользающую прямо из-под носа порцию допинга и протестует:
— Я люблю кофе, без него я не чувствую себя человеком. А после соточки эспрессо сразу ощущаешь такой подъём.
— Я заметила. Поэтому, всё, хватит, это… для сердца вредно.
— А-а, я всё понял, — тянет Малиновский и лукавого подмигивает, — ты раскусила мою маленькую тайну.
— Похоже на то, — и тоном а-ля Малышева-Цветкова: — Учти, это в конце концов плохо скажется на твоём здоровье. Постоянный… подъём — это ненормально!
— Разумеется, столько кофеина в день мёртвого заставит подняться, не то что…
— Не продолжай! — прячу чашку в шкаф, а пакет с зёрнами за спину.
Малиновский, смеясь, подрывается в мою сторону и мы начинаем бегать друг за другом вокруг барной стойки, и я даже одерживаю уверенную победу до тех пор, пока он не подныривает под столешницу и не хватает меня за ноги. Мы падаем на пол и начинаем шутливо бороться, а потом я, извиваясь ужом под восьмидесятьюпятьюкилограммовой тушей и дико хохоча замечаю у двери чёрные мужские туфли и слышу смущённое покашливание.
— Простите, что отвлекаю, но там борща не осталось?
— Па? Ты же говорил, что вечером приедешь, — подняв голову, но так и не слезая с меня, тяжело дышит Малиновский. И продолжает лежать! Будто в том, что люди валяются на полу в рассыпанных зёрнах арабики нет абсолютно ничего странного.
— Да, думал, что вечером, но удалось вырваться пораньше. Так что там с обедом? — вопрошает папа, демонстративно рассматривая что-то на потолке.
Спихиваю с себя Богдана и смущённо вскакиваю, разглаживая рукой растрёпанные волосы.
— Я сейчас всё разогрею.
— Отлично, спасибо, Женя, я жутко проголодался. Пойду пока приму душ с дороги, эти переезды так выматывают, — Николай Филиппович, развязывая по пути галстук, выходит из кухни и тут кто-то начинает настойчиво тарабанить во входную дверь.
— Вы кого-то ждёте? — оборачивается.
— Я точно нет, — смотрю на Малиновского, но тот только жмёт плечами.
— Ладно, пойду открою, — положив на диван кожаный дипломат, папа неторопливо шагает к сотрясающейся под градом ударов двери.
Богдан, пользуясь моим замешательством, щёлкает кнопкой кофеварки и умело заговаривает мне зубы:
— Что за сумасшедший так долбит? Если бы у нас были соседи снизу, я бы решил, что мы кого-то залили.
— Например, Клавдию Петровну, — смеюсь я и тут лицо моё вытягивается, когда слышу в гостиной до боли знакомый голос:
— Где моя дочь?
— Э-э, здравствуйте. Вы, наверное…
— Женя?! Женя! Ты где? Женя!!!
Бросив пакет с несчастными зёрнами на стойку, ошарашенно выбегаю из кухни и застывают, словно восставшая мумия Тутанхамона:
— Мама?!
— Господи, Женя! — мама швыряет на пол лаковую сумочку и кидается ко мне с объятиями. — Как же я рада тебя видеть!
— Я тоже очень рада, но что ты здесь делаешь? Как ты вообще узнала, что я тут? — лепечу, мотыляясь в стальных материнских объятиях как тряпичная кукла.
— Ты волосы осветлила? И похудела-то как! Совсем тростиночка, — мама теребит мои щёки и горько качает головой. И тут же выражение её лица меняется с трогательно-тревожного на испепеляюще-злющее: — Где
